Из югославской прозы

Под нами клубились белые пряди облаков и плыли сизо-синие округлые вершины гор поменьше. Горизонт замыкался котлом, края которого мы не могли различить. Кругом непрерывно все менялось; неведомые существа затеяли внизу игру: скрытым движением они перебрасывались шарами облаков, головы их становились громадными, выгибались серые хребты исполинских животных, приходили в движение руки и ноги, огромные животы, странные черные волосы, а потом отбеленные пасмы снова все проглатывали.

Теснясь по краям скал, мы согревали дыханием пальцы, в костях наших еще сидела проведенная в горах ночь. Отощавшие, едва державшиеся на ногах, с давно уже пустыми желудками, мы таращили глаза на переменчивую игру облаков.

Бесконечность манит и волнует нас; неутолимая жажда действия жжет душу; по телу пробегает дрожь нетерпения и силы; мы ведь понимаем: по краям котла стоит много наших, с разных сторон мы обрушимся на равнину, располосуем ее и этой же ночью пойдем на штурм Гацко.

Раздался свист, пронзительный, громкий, ударом бича он обрушился в пропасть. Тут засвистели все, резко, в два пальца — это была утренняя перекличка. В конце мы уже просто по-обезьяньему ревели над бездной. Смолкли внезапно — и каждый, от командира до простого бойца, обратился к себе.

Хочется пить, и мы лижем острую траву — стараясь не порезать язык. Кто-то вырвал ком земли и швырнул вниз…

Когда колонна уже двинулась, мы увидели солнце. Оно быстро, будто молодой козел, мелькнуло в проеме между скал, окрасило их и на мгновенье замерло, чуть покачиваясь, в каменной развилке, а потом тронулось вслед за нами.

Кругом горные сосны — маленькие карликовые деревца. Дерево это неизменно предвещает нищету, там, где оно растет, люди не живут; оно ведет в высокогорную пустыню.

И все же маленькие сосенки вызывают у нас уважение; скорчившись, они судорожно цепляются за скалы, им всегда недостает солнца и влаги; они растут небольшими купами, скрадывая плешивость гор и пряча нас от самолетов. Ночи холодные, а под соснами всегда найдешь сушняк; ветки весело трещат, отдавая свою смолу, отогревая застывшую кровь и возвращая нас к жизни.

Ноги не слушаются, вбиваем шаги в крутой скат; тормозим до боли в пояснице; винтовки все время лезут вперед — мушки царапают щеки. Измученные спуском, мы зеваем, потягиваемся, на ходу разгоняя усталость.

Начинаются равнинки, пологие ложбинки, по которым легче шагать.

Табак есть?

Бери.

Такой длинный склон, а воды нет.

Склон — грудь горы, капелька должна где-нибудь да выбиться. А как же звери?

Рыщут, вынюхивают, вот и находят что нужно.

А мы вниз идем.

Важно, что спускаемся.

Лес стал гуще, начали попадаться кроткие буки. Мы почти бежим, скатываемся, солнце все больше, в небе уже не только запах сосен.

За поворотом тропинки — красное полотно крыши. Мы застыли, ошеломленные творением рук человеческих; поедаем глазами черепицу, дожди ее вымыли, она стала почти розовой.

Каменное строение без окон и дверей. Зияет черным провалом пустота — покинутый жандармский пост; все ободрано — удивительно, как это мужики черепицу не сорвали.

У входа уцелела вбитая в гравий скамья — место отдыха, на почерневшей сырой доске нарисовано сердце и буква «Л», а чуть пониже подпись: Микан, унтер-офицер жандармерии Плевля.

Жив ли этот Микан?

Который?

Со скамейки.

Меня больше интересует сердце и «Л». Пожалуй, скорее Лиляна, чем Любица. А с ней что?

Может, у нее четверо детей.

А может, и нет. Может, умерла, от аппендицита например.

Командир приказал ускорить шаг. Звякают котелки, подталкиваем друг дружку в спину. По сторонам буйный репейник и толстые листья герани; приятно припекает солнышко, расстегнули куртки.

Крестьянский дом — стены до половины из камня, дальше — черные сосновые бревна. Дом без дверей, увечный — тупо вколочен в склон, дом-покойник; с правого ската крыша сорвана, в небо пялится черная дыра. Один сунулся внутрь и доложил, что в доме пахнет гарью.

Ненавижу брошенные вещи.

Я тоже, Кепа. Возьми вот дорогу, на ней уже трава, сначала редкая, потом все гуще, гуще, потом дуришник, бурьян, так и исчезает дорога. Дальше дороги нет, ищешь ее, а ее нет как нет.

Когда-то была.

Да, была. А теперь здесь все равно как кладбище.

Хуже, кладбища обходят.

Пройдем и это, Кепа.

Знаю, и собака столбик находит.

Солнце прямо перед нами: бьет в глаза и в грудь. Приказ перевернуть винтовки дулом вниз, чтоб зайчики на стволах не выдали.

Оглядываемся назад: обыкновенная гора с кручами и ущельями, ищем место, откуда вышли, нет его, простая черточка в скалах.

Все чаще пологие перевалы, пропасти под нами уже нет. Ступеньками тянутся поля, огороженные каменными оградами; из краснозема вылезла рожь, на сколько хлебов хватит: пять или восемь? В комнатушке-поле много не уместишь.

Меня всегда интересовало: кто в войну хлеб сеет?

Тот, кому надо. Чаще всего старики да бабы.

А хлеба где?

Здесь и там.

Да нет, это все трава.

За грабовой рощицей небольшая поляна. Слева — дом, на каменном пороге истощенный старик в посконных штанах и рубахе. Стоит, рот раскрыл, мы для него словно из земли выросли.

Здравствуй, дед.

Добрый день, войско.

Ты один?