Красовский оставил неизгладимую память как цензор. Он «прославился» не столько масштабными запрещениями крупных произведений, сколько мелкими придирками к отдельным фактам, выражениям, в которых усматривал что-либо противное религии, нравственности, правлению. В 1823 г. поэт Туманский перевел с французского для журнала «Сын Отечества» стихотворение Мильвуа. В нем идет речь о прощании умирающего от чахотки юноши с природой, его мыслями о матери, о деве, которые посетят его могилу. Красовский вычеркнул всё, что было написано о деве, написав сбоку: «какая дева?», а в конце, рядом с датой, поставленной автором («9 марта 1823 г.»), добавил: 9 марта — один из первых дней великого поста; неприлично писать о любви девы, неизвестно какой, когда говорят о любви к матери и о смерти; тем более, что «Сын отечества» читают «люди степенные и даже духовные» (178). На подобном же основании запрещена Красовским брошюра «О вредности грибов»: так как «грибы — постная пища православных и писать о вредности их — значит подрывать веру и распространять неверие».
Ряд решений Красовского на границе между маниакальной придирчивостью и сумасшествием. Так в польских музыкальных нотах он узрел прокламации, написанные особыми значками. В обычной почтовой бумаге он искал записи тайными чернилами призывов бунтовщиков. Красовский заставлял своих чиновников измерять внутренние и внешние размеры ящиков в поисках скрытых между стенками крамольных бумаг. С этой же целью он велел просматривать макулатуру, в которую были завернуты книги (183). Безумие, но и демонстрация начальству своего усердия.
Широкую анекдотическую известность получили сохранившиеся замечания Красовского на стихи Олина, переведенные из одной поэмы-баллады Вальтер Скотта. Приводим некоторые из них:
Особенно ненавидел Красовский всё, связанное с Парижем, с Францией, но и вообще всякую иностранную литературу, «смердящее гноище, распространяющее душегубительное зловоние». Сверх того, что поступало к нему для цензуры, он не читал ничего иностранного, ни одной книги, журнала, газеты. Из русских газет признавал только «Северную пчелу», которую зачем-то заставлял переписывать своим чиновникам. Полный невежда, он в 1838 г. стал академиком, а в 1841 г. — почетным членом отделения русского языка и словесности Академии. В журнале заседаний цензурного комитета, рядом с перечислением дозволенных цензорами сочинений, стояла обычно стереотипная надпись: «