Из эпохи последней турецкой войны

— Нет, не брошу. Уж коли в азарт вошел, так не брошу! Помнишь прошлый год? Помнишь, как на всех гуляньях были турки выставлены и на их головах силу пробовали? А теперь где эти самые турки? У Василия Никитича Егарева в обоих заведениях нет, в Зоологии нет, Ливадия без турки, да и здесь его нет. Убраны, друг любезный, все эти самые турки убраны. А все оттого, чтобы народ в озлобление не вводить. Даже на Святой около балаганов одна турка была, а теперь и нигде нет, потому теперь уж ежели кто хватит ее по башке, так с корнем выворотит, а это для содержателя заведения убыток. Понял? Я сам ее четвертое воскресенье по всем гуляньям ищу и не нахожу. А уж попалась бы она мне, так я над ней в лучшую бы потешился! Всю ейную пружинную требуху-то выворотил!

— Все это, Селиверст Потапыч, чудесно, только в отношении Герцеговины ваши слова вовсе ничего не составляют и супротив вас мы не токмо что полдюжины пива выставить можем, а даже и шипучки, что в белом клобуке щеголяет. Герцеговина народ-с, а не рыба!

— Заладил одно: Герцеговина, Герцеговина! Я тебе теперь о турке говорю. Где силомерная турка? Куда ее спрятали? Зачем? По нынешним временам только бы над ней и тешиться, а ее нет!

— Виляешь, купец, виляешь!

Купец выходит из терпения.

— Ну, виляю, черт с тобой! А ты молчи! Пойдем в буфет, пропустим по собачке!

Они отправляются в буфет.

5. ВСТРЕЧА РАНЕНЫХ

На Знаменской площади, против вокзала Николаевской железной дороги, толпится народ. Много полиции. К вокзалу подъезжают коляски и кареты. Из них выскакивают генералы, дамы. Час одиннадцатый утра. В толпе, как водится, толки.

— В нутро-то не пущают? — спрашивает чуйка, ни к кому особенно не обращаясь.

— Господ пущают, да и то которые ежели почище, — отвечает столяр с пилой на плече. — Уж хоть бы поскорее узнать, что тут ждут, да идти своей дорогой. Шутка — в семь часов вышел с Охты и вот до сих пор тут стою. Нас тоже работа ждет.

— А коли работа ждет, то ты иди.

— Да обидно идти-то, ничего не видавши. Кто говорит, наших раненых привезут, кто говорит — пленных турок. Разно толкуют. Ужо на Охте спросят: что видел? И вдруг ничего не видел. Турок бы любопытно было посмотреть.

— Ничего нет любопытного. Такие же люди, как и мы, только в халатах и с трубкой, а на голове чалма, — откликается кучер в поддевке.

— А ты их нешто видел? — спрашивает сибирка с клинистой бородкой.

— Я-то? Да на табачных лавочках. Сколько их там на вывесках написано — страсть!

— Так это не настоящие турки. Настоящие во всем своем зверстве бывают. Лица красные, волоса дыбом и серьга в носу. Настоящих на вывесках писать не дозволят.

— Это еще отчего?

— Лошади пугаться будут. Опять же дети… С махоньким ребеночком завсегда родимчик может сделаться, ну и беременные женщины… тем нехорошо смотреть.

— Арапов же с цигаркой пишут.

— Турок страшнее арапов. У арапа только лицо черное, ну, а наши лошади чрез трубочистов к ним приучены.

— Эх, грех какой! Идти надо, а идти обидно. Даве уж и то десять часов пробило; а я к десяти часам на работу обещался. Воск наводить на мебель надо, — продолжает столяр.

— Ты от себя или от хозяина? — спрашивает его жирный купец в дутых сапогах, в стеганом пальто и в Циммермане и важно поглаживает при этом рыжую бороду.

— В том-то и дело, что от себя. Прогулу много будет. А то плевать бы мне на хозяина, «дескать, на перевозе задержали», да и шабаш. Генеральшу Трифонову слыхали? Так вот у ней кой-что подклеить надо, кой-что перетереть. Сами знаете, с перевозкой на дачу да с дачи долго ли расхлябаться. Вы, господин купец, не известны, кого тут ждут?

— Турецкую эвакуацию дожидают, — отвечает купец. — Ее раненую в плен взяли и теперь сюда везут.

— Как вы сказали? — переспрашивает столяр.

— Эвакуацию.

— Это что же такое будет?

— А баши-бузуцкой поп, начальник всех турецких зверств, — рассказывает купец.

— А отчего у него имя женское?

— У них уж закон такой, чтоб женские имена, все одно, как папа римская. И жену его Дели-баш, поймали. Тоже сюда везут.

— Казнить будут?

— Нет, надо полагать, в Калугу пошлют. Спервоначалу повозят по Петербургу, чтоб народу показать, а потом и пошлют. Их всех в Калугу посылают. Там и Шамиль жил.

— Молодая эта Дели-баба-то?

— Да, говорят, женщина в самом соку. В штанах ходит и трубку сосет.

— А лицо замарано?

— Нет, только кисеей закрыто. В Москве ее открывали на станции. Купцы именитые просили, так для них. Долго они на нее смотрели. Шампанским, говорят, поили. Ничего, пьет.

— Как шампанским? Да ведь им вино запрещено, по ихней вере мухоеданской?

— Это только мужчинам запрещено, а женщинам сколько влезет. Греки тут были, так разговаривали с ней по-ихнему.

— Позволяют говорить-то с ней?

— Позволяют, только чтоб пальцем не трогать.

— Сам-то ревнует, поди?

— Где ревновать, коли изранен весь. У него пятки пробиты. Нарочно в такое место стреляли, чтобы не убить, а только чтобы не убежал.

— Послушайте, купец, — вмешивается в разговор кучер. — Да, говорят, что не турок привезут, а наших раненых. Сейчас городовой сказывал.