Из эпохи последней турецкой войны

— Да что пристал, словно банный лист! — горячился купец. — Ну, потому не будет, что не расчет воевать. Еще с одним туркой есть некоторая приятность, потому дал ему пинка, да и делу конец, а теперь такой неловкий монитор из всего этого вышел, что дело-то и на долгие годы затянуться может, ибо три мухоеданские державы союз объявили: Турция, Порта и Отоманская империя. Одну державу взял за вихор, пригнул к земле — смотришь, другая встает, а за ней и третья. Да кроме того, прежде только одна Англия на их стороне была, а теперь и Британию за собой потянула.

Рыжая бородка машет головой.

— Ты, брат, что-то врешь. Меня своей словесностью не обморочишь!

— Прочти в «Ведомостях», коли не веришь! Или уж, кроме трактирных вывесок, никакой литературы не читаешь? Купи на пятак да и прочти. Ну, прощай! Пойду париться! Почтенный, там у вас какой ни на есть банный подмастерье имеется? — обращается купец к сторожу и идет в баню.

Рыжая бородка догоняет его.

— Мирон Вавилыч! Мирон Вавилыч! Постой! Так ты говоришь: три державы подымаются — Турция, Порта и Отоманская империя? Так вот что — выпьем же на прощание за их погибель портецу! У меня в каморке на столике только сейчас откупоренная.

— Ну тебя! Не хочу. Запутаешься еще. Да, и окромя того, портер ноги портит…

— Ну, допель-кюмелю сладенького. Малый здешний в момент из буфета притащит. С него не запутаешься. Допель-кюмель для того и создан, чтобы кажинный человек его допил да и кинул. Затем такое и прозвание дано.

Купец плюет.

— Пропадай ты один пропадом, а я Крещеньев день в чистоте хочу встретить! — восклицает он, машет рукой и уходит в баню.

4. НА ГУЛЯНЬИ

Крестовский сад. Воскресенье. Вечер. Публика самая смешанная. Тут и элегантные дамы под руку с роскошными бакенбардистами, тут и повязанная двуличневой косынкой купчиха в длинных серьгах под руку со своим сожителем. Идет представление акробатов. Индиец Батши в чалме и с горшками на голове раскачивается на канате. В толпе кто-то одобрительно ругается. Пожилой купец в сизой сибирке и с коленкоровым зонтиком в руках смотрит мрачно. Рядом с ним купец помоложе: через шею золотая цепь с бриллиантовой задвижкой, на голове чуркинская фуражка с заломом и на ногах калоши с бронзовыми машинками, надетые поверх глянцевитых сапогов бутылками. Он восторгается.

— Смотри-ка, Селиверст Потапыч, турку выпустили. Ах, бык те забодай! турка и есть, — говорит молодой купец. — Ловкач! Ловкач!

— Никакой тут ловкости нет, — отвечал пожилой. — А вот ежели бы этого самого турку звиздануть оттелева в ухо, так вот тогда бы ловкость была. Посмотрел бы я, как он полетел бы кверху тормашками!

— Это зачем же?

— А затем, что Бога забыл. Ты прочти-ка в газетах, как этот самый турка теперь над славянами куражится! Ни один становой супротив его не выстоит. Всю Герцеговину у них отнял, которая была впрок заготовлена, и впредь ее ловить запретил, а они православные, только этой самой Герцеговиной и питались, потому хлеб у них родится плохо, на заработки к туркам ходить боятся. Для них Герцеговина была все равно, что для наших архангельских ребят треска. Они из нее жир топили, и сушили, и вялили, а теперь запрет и весь улов на откуп англичанину отдан.

Молодой купец выпучивает на него глаза.

— Стой, дядя, стой! Ты, брат, что-то не ладно… не того… — останавливает он его. — Ты про эту самую Герцеговину как понимаешь? Ты думаешь, что такое Герцеговина?

— Что! Известно что: красная рыба, Одна она, почитай, только в славянском море и ловится.

— Нет, дядя, ты это врешь! Герцеговина народ и народ православный, все равно, к примеру, что у нас в Ярославской губернии Пошехонье.

— Ну вот! Учи еще! Будто мы не знаем. Так и в газетах пишут: турки вырезали триста штук Герцеговины. Нешто людей вырезать можно? Тогда бы сейчас воспротивились.

В толпе хохот. Пожилой купец в недоумении смотрит по сторонам, но сразу сознаться в ошибке не хочет.

— Не смеши народ, дядя! Не смеши, я тебе говорю, — дергает его за сибирку молодой, но того уже трудно остановить.

— А вот, коли ты умен, так спервоначалу парей подержим на полдюжины пива, а потом и поведем разговор, — воспламеняется он. — Может, там и человеческая Герцеговина есть, а только настоящая Герцеговина — рыба. Я сам ее в Одессе ел, когда, у господина Губонина служивши, туда ездил и даже ему в подарок один стяг привез. И он ел. Ты только разочти, какое теперь на этого самого турку повсюду озлобление!

— Брось, Селиверст Потапыч, брось!