Из ада в рай и обратно

Театральный режиссер Леонид Варпаховский, ученик и сотрудник Мейерхольда, проведший в Гулаге 18 лет[27], напротив, уверял меня в шестидесятые годы, что антисемитизм не был заметен в лагерях в первый год его заключения (с конца 1937-го по начало 1939-го), когда немалую часть лагерного начальства еще составляли евреи, и стал очень заметен, когда это начальство заменили другим. По утверждению Варпаховского, еще в меньшей степени антисемитизм проявлялся среди самих заключенных. Лагерное начальство, утверждал Варпаховский, особенно плохо относилось к евреям-«выкрестам», если каким-то образом узнавали о таком факте из их биографий. Они их считали предателями: «сегодня изменил одним, завтра изменит другим».

Зэки-старожилы рекомендовали новичкам никогда не признаваться в своем православии, а лучше откровенно называть себя евреями без всяких уточнений. Вопреки устоявшемуся мнению, в таком случае сохранялось больше шансов избежать лютой ненависти начальства. Рассказ Варпаховского дополняет его товарищ по несчастью Матвей Грин, тоже деятель искусств, режиссер, оказавшийся в лагере после войны. Тогда уже евреев-начальников почти не осталось, антисемитизм охранников проявлялся в полной мере, но не среди заключенных[28]. К «честным» евреям относились все-таки лучше, чем к тем, кто свою национальную принадлежность скрывал.

Коснувшись темы «евреи в Гулаге», придется снова обратиться к сочинению Солженицына. Он посвящает этой теме целую главу – «В лагерях Гулага» – с четко, им самим сформулированной целью: показать, что «евреям, насколько можно обобщать, жилось легче, чем остальным» (т. 2, с. 331, разрядка автора. – А. В.). Признавая, что имелись и отдельные исключения (с. 337-338), Солженицын настаивает на том, что все евреи устраивались в лагерях «придурками», то есть находили для себя теплые местечки, позволявшие уклониться от общих работ (т. 2, с. 330), что лично он еврея на общих работах в лагерях не встречал (избежав, по счастью, лагерной участи, не смею судить, как назывались те зэки, которые попали на шарашку, где Солженицын и отбыл значительную часть своего срока). Ну, что ж, поможем ему, напомнив хотя бы о судьбе тяжко больного кинодраматурга Юлия Дунского (автор сценариев «Жили-были старик со старухой», «Гори, гори, моя звезда», «Экипаж» и многие другие), который весь лагерный срок провел на лесоповале, лесосплаве и в шахтах (надо же и мне хоть раз сослаться на полюбившуюся Солженицыну энциклопедию! См.: Российская Еврейская Энциклопедия. Биографии. М., 1994. Т. 1. С. 447). И защитим от постыдных, оскорбительных намеков мученика Льва Разгона, наверно самого порядочного из всех порядочнейших людей: «Ни из какого рассказа его не просверкнет, что хоть чуть побывал на общих работах» (т. 2, с. 332). И не могло просверкнуть, ибо Разгон предпочитал рассказывать о чужих, а не о своих бедах, меньше всего заботясь о том, что напишет впоследствии про него Солженицын или кто-то другой. О том, как он кайфовал в лагере и через какие работы прошел, рассказал его друг, солагерник, писатель и просто человек безупречной честности и кристальной чистоты – Камил Икрамов (Знамя. 1989. № 6). Есть много других свидетельств, опровергающих «обобщения» Солженицына, – например, воспоминания бывшего зэка Матвея Грина, о которых у нас речь впереди. Не напоминают ли Солженицыну его рассуждения о лагерных «евреях-придурках» – одно к одному – неумирающую, расхожую модель «евреи не воевали, а отсиживались в Ташкенте», к которой нам еще предстоит вернуться? Или, может быть, он согласен и с нею?

Есть и еще один феномен – тоже поразительный, но не парадоксальный. В нем – зловещность сталинского коварства, в нем же и еще одна грань трагедии российского еврейства.

К сожалению, евреи были блистательно представлены – особенно в предвоенные годы, но и в военные тоже – не только в списке генералов и командиров производства, офицеров и содат, ученых и деятелей культуры, но еще и в том списке, который популяризации не подлежал. Это относится к тем, кого Сталин боялся больше всего. Их же руками вершил свои самые черные и самые гнусные дела, их же и боялся, что, наверно, ни в каких дополнительных объяснениях не нуждается.

Удельный вес евреев в карательном (точнее, палаческом) ведомстве был очень велик – отнюдь не только потому, что, как наивно полагают некоторые, их «тащил» туда Генрих Ягода, возглавлявший Лубянку два года, а состоявший в ее руководстве в общей сложности семнадцать лет. Ни один – не только высокий, но даже среднего уровня – пост в этом ведомстве нельзя было занять без санкции политбюро, оргбюро или секретариата ЦК. Попасть в номенклатуру Лубянки можно было только с личного благоволения товарища Сталина.