Из ада в рай и обратно

В 1956 году, когда началась кратковременная хрущевская «оттепель» и стал активно развиваться процесс реабилитации жертв Большого Террора, моя мать, которая в качестве адвоката много занималась делами такого рода, предложила мне поехать вместе с ней на встречу с одной, вернувшейся из лагеря, жертвой. Эта жертва, как объяснила мама, нуждалась в ее помощи. Обычно, естественно, не она ездила к своим клиентам, а те приходили к ней. Но женщина, которая ее сейчас ожидала, не могла передвигаться, и мама не просто из сострадания, а из уважения к ее драматичной судьбе, вызвалась поехать сама. Я, к тому времени тоже адвокат, помогал ей в ведении этих дел, оттого и поехал с нею.

Просившая о помощи женщина пребывала не в своей квартире (таковой у нее все еще не было), а у знакомых, живших в знаменитом Доме на набережной, то есть гигантском Доме правительства, три четверти обитателей которого в тридцатые годы переместились или в безымянные могилы, или в Гулаг. Нас встретила укутанная в два пледа, несмотря на июльскую жару, согнувшаяся в три погибели, скрючившаяся, совершенно седая женщина с поразительно живыми – по-молодому живыми – глазами, сохранившая столь же молодой, задорно молодой, голос. Ее звали Сарра Наумовна Равич.

Точнее, ее звали ОЛЬГА Наумовна. Саррой она оставалась только по паспорту, в быту же и на работе она для всех была Ольгой. Ничего не тая, она объяснила, что партийная, агитационная работа, которой ей пришлось заниматься многие годы, не допускала фиксирования внимания аудитории, да и просто всех, с кем она то службе общалась, на ее национальной принадлежности. «Это мешало бы пропагандистскому эффекту», – объясняла – по своей, кстати, инициативе – она, хотя мне казалось, что и объяснений никаких не требовалось: называй себя, как хочешь, кому какое до этого дело?! Но так, вероятно, казалось только мне.

Ольга Наумовна состояла в партии большевиков с 1903 года, была близким другом (а впоследствии, после смерти Златы Ионовны Лилиной, и женой) Зиновьева, вместе с ним и, стало быть, с Лениным находилась в эмиграции. Все они вернулись – через Германию, в запломбированном вагоне – из Швейцарии в Россию в апреле 1917 года. Она работала в Петрограде в команде Зиновьева, переменив много постов. После убийства Урицкого заняла на короткое время его пост, став комиссаром внутренних дел Союза коммун Северной области, то есть «по долгу службы» принимала непосредственное участие в терроре. Делегат многих партийных съездов, член Центральной Контрольной комиссии партии, она примкнула, естественно, к зиновьевской оппозиции. Ей пришлось разделить – по счастью, не до конца – участь своего друга и мужа. Равич исключили из партии, сослали, а через несколько дней после ареста Зиновьева арестовали и ее (22 декабря 1934 года).

Ее четырежды судила лубянская «тройка», и все же она отделалась лишь тюрьмой и ссылкой, избежав палаческой пули. Получив реабилитационные документы и вернувшись в Москву, она стала хлопотать о посмертной реабилитации Зиновьева (всех других родных и близких Зиновьева уже успели истребить), наивно полагая, что вот-вот справедливость и тут восторжествует. Эти хлопоты и побудили ее обратиться к моей матери: Равич просила ее взять на себя юридическую аргументацию ходатайств, сохранив за собой аргументацию политическую. Но до реабилитации Зиновьева надо было еще ждать тридцать пять лет, а самой Ольге-Сарре Наумовне оставалось жить только год.

Я не стал бы в этой книге вспоминать о встрече с одной из неисчислимых жертв сталинского террора (таких встреч было немало), если бы меня не поразил ее рассказ о том, как на протяжении разных десятилетий (она арестовывалась и соответственно допрашивалась в 1934, 1937, 1946 и 1951 годах) менялась тональность следователей, когда в канву допросов так или иначе вплеталась еврейская тема. В 1934 году, рассказывала Равич, следователи этой темы не касались вообще и даже в анкетных данных, которые должен был сообщить следователю каждый допрашиваемый, графы «национальность» еще не было вовсе. В 1937 году графа появилась, но следователи этой темы старательно избегали, фиксируя внимание лишь на том, что Равич «продалась врагам народа». Один из следователей, глумясь над нею, гнусно именовал ее «шлюхой» (ей было тогда 58 лет), но ни разу не использовал прилагательное: «еврейская» или «жидовская». Но уже в 1946-м другой следователь издевательски допытывался, почему в разговоре и даже в иных документах ее называли Ольгой, а не Саррой, и пытался даже извлечь из этого какой-то криминал («признайтесь, что в контрреволюционных целях вы пытались скрыть свое еврейское происхождение»). А в 1951-м совсем откровенно называл семидесятидвухлетнюю подследственную не иначе как «старой жидовкой», «крючконосой уродиной», «тель-авивской гнидой» и, омерзительно картавя, приговаривал: «Ну что, Саррочка, будем колоться?»

Эволюция лубянского отношения к «теме» на протяжении этих десятилетий станет еще понятней, когда мы пройдем все этапы прогрессировавшего сталинского юдофобства.