Из ада в рай и обратно

Многие западные деятели – политики, писатели, журналисты – искали встречи с ним, но он тщательно выбирал своих собеседников. Конечно, не было никакой случайности в том, например, что он согласился на встречу с немецким писателем Лионом Фейхтвангером – не только евреем по происхождению, но и с особой остротой относившимся в своем творчестве и в своих публичных высказываниях к еврейской теме. Тем более что все нараставший, агрессивный антисемитизм нацистов на его родине делал эту тему еще острее. Имя Фейхтвангера было известно в Советском Союзе еще больше, чем в Европе и даже в его родной стране, но в любом случае авторитет этого независимого, беспартийного писателя-еврея был очень велик – дружеская беседа с ним отводила от Сталина любые подозрения в его антисемитизме. Было совершенно очевидно, что Фейхтвангер затронет эту тему в беседе, и это давало Сталину возможность совершенно непринужденно, без всякого нажима, внедрить в сознание собеседника (а через него, глядишь, и в сознание тех, с кем Фейхтвангер поделится своими впечатлениями), до какой степени Сталин был, есть и будет другом еврейского народа. Народа, которого, согласно сталинской концепции, изложенной им еще четверть века назад, вообще не существует.

Расчет Сталина оправдался – ему вполне удалось запудрить Фейхтвангеру мозги. Он так убедительно отверг все обвинения, высказывавшиеся на Западе против него (включительно и те, о которых писал ему Роллан), что очарованный немецкий писатель поспешил поделиться своими восторгами со всем миром.

«В общем я считаю, – написал он в своей, поражающей слепотой и наивностью, книге «Москва 1937», – поведение многих западных интеллигентов в отношении Советского Союза неразумным и недостойным.

Они не видят всемирно-исторических успехов, достигнутых Советским Союзом, они не хотят понять, что историю в перчатках делать нельзя. ‹…›

Сталин искренен, когда он называет своей конечной целью осуществление социалистической демократии»[18].

Ничего необычного в такой реакции просвещенного западного демократа и эрудита для Сталина не было: он знал, что умеет, когда ему это нужно, производить благоприятное впечатление на восторженных западных левых, и успешно пользовался их близорукостью в своих интересах. Перед ним был еще более яркий, еще более впечатляющий пример.

В декабре 1934 года американский журналист Исаак Дон Левин[19] предложил Альберту Эйнштейну осудить начавшийся в СССР террор, обратив, в частности, его внимание на то, что усердная поддержка многими западными либералами еврейского происхождения сталинской деспотии служит удобной ширмой для сокрытия «партийного антисемитизма».

Эйнштейн отказался – с такой мотивировкой: «Согласитесь, большевики доказали, что их единственная цель – реальное улучшение жизни русского народа; тут они уже могут продемонстрировать значительные успехи. Зачем же акцентировать внимание общественного мнения в других странах на грубых ошибках режима? Разве не вводит в заблуждение подобный выбор?»

Нетрудно догадаться, как покоробили знатока советских реалий Дон Левина слова великого ученого насчет «ошибок», под которыми подразумевались казни безвинных и пока еще скрытый от нежелающих видеть глаз сталинский антисемитизм. Дон Левин ответил Эйнштейну с максимальной для данного случая деликатностью, но совершенно определенно: «Боюсь, что столь большое число передовых евреев, клянущихся свободой и принимающих диктатуру, – печальное предзнаменование для нашего будущего»[20].

Но для Сталина позиция еврея Эйнштейна значила куда больше, чем позиция еврея Дон Левина.

Что касается собственно еврейского вопроса, то тут Сталин был пока неуязвим: никаких упреков за те или иные видимые проявления антисемитизма предъявить ему было нельзя. В феврале 1934 года, на 17-м съезде партии, членами и кандидатами в члены ЦК были избраны 139 человек, из них 27 евреев[21]. Такое соотношение (20 процентов) никогда уже больше не повторялось. Число евреев, занимавших самые крупные государственные посты, никто в точности не подсчитывал, но их было много, слишком много для того, чтобы можно было Сталина обвинить в национальной дискриминации.

Он не уставал и в, казалось бы, мелочах демонстративно подчеркивать свое глубокое расположение к еврейскому присутствию – прежде всего в науке и культуре.