Ивы растут у воды

Мама не ревновала сына к его женам. Инстинктивно она защищала их, идентифицируя себя с ними, видела в них то, чем была сама: неудачницу, жертву мужской спеси, сначала отца, ребенком выставившего ее из дома, потом жениха, бросившего ее беременной, и, наконец, мужа. Сама скромность, она не стремилась производить впечатление и никогда ничего не просила, но всегда была готова дать. Привязывалась к невестке, становилась ей второй матерью. А они узнавали себя в ее медлительности, связи с землей и телесностью, с законом постоянства и повторения, узнавали себя в ее мудрости, такой элементарной и такой необходимой.

Его жена, даже после расторжения брака, приходила навещать ее, они дарили друг другу маленькие подарки и вели долгие послеобеденные беседы за чашечкой кофе. Для девушки-канадки — такой худенькой и чувствительной — она вязала накидки и шали, окружив ее нежной заботой. И время от времени, уже расставшись с ее сыном, маленькая уроженка Квебека приезжала в ее дом, гостила у нее по два-три дня, говорила с ней о детстве, об отце, о матери, которые ждали ее, а она не хотела их видеть, плакала и давала себя утешать.

В день похорон они впервые встретились все трое — первая жена, девушка-канадка, вторая жена, — плача, обнялись перед часовней, в которой покоилось тело. Они составляли запутанный клубок на холодной дороге, продуваемой ноябрьским ветром.

А он, справедливо исключенный из их общества, смотрел на них.

Глава вторая

Умирала мать, умирали ее ровесники. У Сандро пропали волосы, и он прятал предательскую лысину под смешную ермолку. Он горько и иронично шутил, даже когда говорил о собственной смерти, и рядом с кроватью держал стопку книг: в бесполезной борьбе против времени он пытался закончить начатые труды. Джанфранко до последних дней писал политические статьи и стихи. Он возглавлял шествие, направлявшееся занять железнодорожную станцию в марте 68 года; высокий, сильный, красивый, он руководил крупным объединением, бесстрашно противостоял рядам полицейских кордонов.

Он навещал его в госпитале, вернувшись из путешествия, проездом из одного города в другой, между двумя поездами. Он взял такси, чтобы приехать раньше всех, отыскал его отделение, торопливо пробегая по слабо освещенным пустынным коридорам. И остановился у закрытых дверей палаты, стучал в них, но напрасно. Время посещений давно истекло. Ему пришлось долго ждать, он сидел, потом прогуливался внутри и снаружи. Когда санитар, входя, оставил дверь приоткрытой, он попытался просочиться внутрь. Но сердитый голос невидимого врача отбросил его назад, за дверь из особого матового стекла, отделяющего живых от обреченных на смерть. В холле был телефон на жетоны. «Потерпи, — ответила ему жена Джанфранко, — войдешь раньше или позже». Он подождал еще, все больше беспокоясь, в тиши коридоров. Перед этой дверью, которая не открывалась, постепенно он почувствовал, как дает трещину его уверенность живого, не думающего о смерти, заполняя делами сегодня, ожидая и планируя завтрашний день. Там Джанфранко был уже вне любой возможной организации времени, приблизившись к порогу, у которого теряется смысл ожидания, исчезает разница между сегодня и завтра.

В конце концов, шаги другого санитара, снова приоткрылась дверь, и он проскользнул внутрь. В полумраке огромной комнаты никаких звуков. Едва войдя, он сразу узнал его: Джанфранко полулежал в углу комнаты, первым в ряду параллельно поставленных кроватей, молчащих, отстоящих друг от друга на довольно большом расстоянии. На ночном столике — стопка листов, на которых, согнувшись, он что-то записывал, на кровати — раскрытая газета. Рука оставляла на листке дрожащий, неуверенный след. Хриплый, изменившийся голос, голос другого человека. Опухшее лицо. Остановившись в ногах кровати, он смутно различал, через приподнявшуюся простынь, какие-то обрубки ног, уже совсем бесформенные. Щиколотки исчезли, превратившись в гладкие розовые, почти младенческие припухлости. Они обменялись несколькими словами, о политической и профсоюзной борьбе, о стихах, которые он писал в тот момент, о каком-то общем друге. В палате наступал вечер, показался санитар. «Иди, уже поздно», — сказал он, благожелательно улыбаясь, как бы ободряя его. Он был признателен ему за это и подчинился, как будто вырвался на свободу, на свежий ночной воздух.

Один и другой ушли недавно, но всё-таки совсем, окончательно ушли. Они казались такими необходимыми, так органично соответствовали своему месту, своей роли в мире, который только через них, казалось, обретал значение, и вдруг все продолжилось, как и раньше, без них — все, даже жизнь самых близких людей, продолжалась без них. Как будто камень упал в источник, и от него пошли круги по воде: они расходились все дальше и исчезали совсем, пока все не успокоилось и не стало, как раньше. Окружность, непрерывно все уравнивающая.