Ивы растут у воды

В этом доме между рынком и университетом он жил подпольно. Дом стоял на границе: с одной стороны — темные и сырые кривые улочки старого города, тошнотворные запахи рыбных прилавков, сыров, фруктов; с другой — темно-серая улица, заполненная молодежью, свет и воздух набережных реки Арно. Эти запахи возвращали его назад, в смутный мир детства, к тем дням, когда они ходили с матерью и теткой за покупками, и те торговались с продавцами в лавочках с мучительной и унизительной настойчивостью. А студенты, что сидели на солнце на парапетах набережной Арно, смеялись, громко перекликаясь между собой, принадлежали миру юности, которую он хотел бы иметь, но не имел. Стайки юношей и девушек грелись на октябрьском солнце, растянувшись на парапетах; медленно прогуливались парочки, держась за руки, обняв друг друга за плечи, останавливались и обнимались, под солнечными лучами. «Почему бы и нам не пройтись вдвоем?» — говорила девушка.

Но он не выходил, лежал на диване, ничего не читал, ни о чем не думал. Неодолимая дремота затуманивала мысли, тормозила движения. Он часами дремал на диване, проваливаясь в глубокий сон без сновидений. Просыпался с отекшими ногами, с тяжелой головой. Делал несколько шагов по дому, заходил на кухню, снова бросался на диван и засыпал. Время от времени девушка спрашивала, что ей делать. Он отвечал: «Ничего». Он не разговаривал. Давал ей какие-то указания, когда она настаивала. Спал.

Напрасно он купил несколько новых книг, разложил их стопками по краям стола, чтобы забаррикадироваться от внешнего мира, чтобы отделить свое пространство ото всех, и от девушки тоже. Ему не удавалось вернуться к прежнему ритму жизни, работать, сосредоточиться. Он пытался повторять привычные в прошлом жесты, притворяясь, будто у него новая семья. Он отдавал девушке половину своего жалованья, как раньше жене, на общие расходы.

Утром, в половине восьмого, он отправлялся в свой бывший дом. Там все оставалось по-прежнему, он не осмелился ничего оттуда забрать. Он не мог поступить иначе, это было бы насилием над женой, добавляющим еще одну несправедливость к его вине. Перед тем, как прийти, каждое утро он покупал пирожные: приносил их в подарок, чтобы его хорошо приняли. Этот поступок на какие-то минуты снова давал ему теплое ощущение семьи. Они завтракали втроем, как когда-то.

Однажды утром он запоздал, и глаза жены стали жесткими и холодными. Она сурово ходила из комнаты в комнату, выпрямившись, выпятив грудь, высоко подняв плечи, стремительнее обычного. Он невольно плелся за ней, униженно и испуганно. «Поскольку ты не пришел, я позвонила, и мне ответила женщина».

Когда-то давно они гуляли вдвоем по берегу реки. Разговаривали серьезно, мирными и взрослыми жестами. Они были еще подростками, безмятежно печальными. Звонили колокола. Они остановились у парапета Арно. Декабрьское небо было похоже на голубой парус. А далекие самолеты казались мирными лодками на море. Ее рука на парапете выглядела одиноко, будто выражая просьбу, которой нельзя ослушаться. И, наконец, он прикоснулся к ней. Тогда она повела его к себе домой, чтобы он, в первый раз, послушал «Шехеразаду»^[1] Римского-Корсакова.

Первое время, уйдя из дома жены, он нашел прибежище в Париже. Жил с девушкой в Мэзон де Сюэд, в Университетском городке. Жил, чувствуя некоторую неловкость, как будто был на двадцать лет моложе. Его окружала молодежь возраста его студентов. Впрочем, и его девушка по возрасту могла быть его студенткой. В комнате, обитой деревянными панелями, стояли две сдвинутые вместе кровати, книжные полки, большой стол для занятий и письма. Высунувшись из окна, можно было потрогать ветви деревьев. Утром, если он не уходил в Национальную библиотеку, они бегали по парку или играли в мяч на лужайках. Иногда они приходили в парк Монсури, чтобы посмотреть на плавающих по озеру лебедей и мирные выводки утят. Темно-зеленые и черные утки поднимались в мягкое сентябрьское небо. По аллеям парка низко летали черные дрозды, изредка тишина прерывалась шуршанием шагов какого-нибудь юноши, в тени платанов мелькали голые ноги.

Все располагало к идиллии. Даже его стремление к организованности. Исследовательская работа, пробежки по лужайкам, любовь по вечерам на двух сдвинутых кроватях. Но для того, чтобы создать условия и отстоять идиллию, следовало заполнить каждую минуту дня, каждую паузу, не оставлять свободным ни одного мгновения. Если образовывалась трещина, ее затопляла тревога, тихая и неожиданная.

Это случилось за столом в Библиотеке, когда он изучал французские переводы The Waste Land ^[2]. Вокруг громоздились высоченные стены книг. А у него перед глазами стояли книги на полках его отца, его серые пронизывающие глаза, крик мамы. Он снова услышал их голоса: раздраженный, резкий, отрывистый — голос отца; страдающий, терзающий душу — голос матери. Ком подкатил к горлу. Все стало чужим: тетрадка, в которой он делал записи, открытая книга на столе, иностранная библиотека. Он выскочил оттуда бегом. Ему снова надо было бежать, вернуться, получить одобрение.