Ивы растут у воды

Когда я был ребенком, еще существовали станции дилижансов. В сотне метров от дома, на заросшей травой городской площади, рядом с серыми, из вощеной ткани, кубами распряженных карет с висящими в воздухе оглоблями, лошади в шорах рыли копытами землю, фыркали, нюхая ее. Я с любопытством рассматривал их, а они поднимали хвосты и роняли зеленоватые комья навоза, продолговатые, гладкие, дымящиеся. Вокруг них в грязных лужах расходились желтовато-лиловые круги.

В последние годы я жил в городах из стекла, среди лифтов и эскалаторов; или на мягких холмах с серпантином дорог и кипарисами, превращенных в заповедники для иностранных туристов — с вертолетными площадками, аэропортами, бассейнами, мощными линиями электропередач, ретрансляторами мобильной связи, установленными на средневековых колокольнях.

Я перешел из одного мира в другой, а писать начал еще и потому, что хотелось оставить память об этом переходе — сегодня, когда все молодые писатели будто погрузились с головой в вечное настоящее наших дней и не видят ничего ни в прошлом, ни в будущем.

Но, пытаясь подвести итог общественным событиям или сосредоточиваясь на частных, я не вижу никакого осмысленного прямого пути, никакой разумной истории, ведущей к цели. Я прожил послевоенную разруху и 68-й год, экономическое чудо и Войну в Заливе; я боролся, познавал женщин, женился, у меня родились дети, я состарился. Но в этих фактах нет ни закономерности, ни порядка. Их можно объяснить каждый в отдельности, но они не образуют интриги и не складываются в роман. Между ними — пустота; смысл целого ускользает, лишь блеснет иногда в деталях, мгновениях и тут же теряется. Память, если не делать усилия припоминания, состоит из осколков. Целостность принадлежит другим; ею управляет безымянная сила власти, которая следит за прочностью общественного устройства, устанавливает общепринятые смыслы и диктует, что забыть. Это она — главное действующее лицо, которое управляет повествованием. А нам остается описание, банальная роскошь мелких подробностей.

Протяженность между одним миром и другим, миром детства и миром старости, существует только благодаря двум попеременно звучащим голосам, постепенно, увы, слабеющим — и в этом тоже примета того порога, к которому я подошел. В первом — очарование и соблазнительность женственности, он подчиняется непостижимому и непреложному закону цикличности и повторяемости; во втором — решительность и воодушевление мужественности, он направляет жизнь в соответствии со смыслом, стремится к цели и к истории. Это голос матери и голос отца. Я слушался их обоих и обоих разочаровал. И об этом тоже хочу рассказать. Писать — еще не значит избежать поражения; но пишущий пытается сопротивляться молчанию и пустоте, которые разделяют и приводят в беспорядок различные фрагменты жизни, он ищет какую-то возможность.

Я смотрю, как сильный хищник спланировал на столб. Все можно понять. Это — бьянконе обыкновенный, скорее всего, самец: со светлой грудкой и большой темно-серой спиной, с коричневыми буфами, отливающим металлом опереньем. Питается ящерицами, мелкими птицами, мышами, змеями. Для охоты выбирает широкие открытые пространства, которые обследует, неподвижно наблюдая с высоты. Хватает добычу когтями, приканчивает ударом клюва. В это время года удваивает бдительность и много охотится: ему нужно окрепнуть для сезона любовных игр и гнездования. Каждую деталь в отдельности можно описать, объяснить, понять. Но ничего невозможно постичь.

I. ПАРК МОНСУРИ И ВИА ФАНИ (1977–1982)

Глава первая

Два голоса звучат поочередно: с длинными интервалами. Один — серьезный, решительный, мрачный голос власти; другой — более постоянный, нежный, чистый голос, то уклоняющийся, то предлагающий. Скрипка заставляет его млеть от нежности, трепетного очарования, тревожного ожидания. Угроза власти и хрупкая сила слабости, которая, защищаясь оружием деликатности, проникает в душу.

Мужское начало и женское; их конфликт. Он слушал, растянувшись на кровати, длинный, как мертвец. Рядом лежала девушка. Ему хотелось плакать, чтобы она увидела, какой он добрый, как достоин любви и не способен к агрессии. Но у него не получалось. Тогда он повернулся на бок и спрятал лицо в ложбинку ее шеи, между плечом и вьющимися спутанными волосами.

Эта кровать была не его. Так же, как и мебель, комната, дом. Его кровать, книги, дом находились в том же городе, но теперь они были очень далеко. Он видел их почти каждый день, по утрам, когда его жена была на работе, а он приходил нянчиться с дочкой. Но он смотрел на них, как посторонний; такой же чужой была квартира, которую ему предоставил друг и где теперь он временно жил. Он входил в новый дом, оглядываясь по сторонам; торопливо поднимался по лестнице, надеясь, что его никто не видел. Днем и вечером, чтобы ни с кем не встретиться, он не выходил из дома и сидел взаперти.