Ивы растут у воды

Отец запер себя в четырех стенах; он вступил в социалистическую партию, но не участвовал в политической жизни. Извлекая пользу из выздоровления, он еще на несколько месяцев отложил свое возвращение в школу. Он проводил время, растянувшись на кровати, лежа на спине и подложив руки под голову, или у окна, глядя на красный кирпич крепостных укреплений и на оголенные деревья. Он задыхался в осеннем городе, с его постоянным дождем, сырыми тоскливыми узкими улицами и кучами гнилых листьев, которые часами тлели на валу, не воспламеняясь.

Он стал выходить только затем, чтобы украдкой следить, пешком или на велосипеде, за падчерицей, прячась за каждым углом, шпионить за ней, вечно опасаясь, что кто-нибудь может застать его за этим занятием или даже просто отвлечь, задержать, лишив тем самым благоприятного случая, сорвать целый день подкарауливания. Он гулял по полутемным улицам, сдавленным с двух сторон фасадами параллельных зданий. Гулко звучали неровные плиты тротуара. Соборы и соборы белели на тесных площадках под низким небом; старинные площади казались с трудом врезанными между прижатыми друг к другу домами. Город всюду переливался через край тени и тишины. Достаточно было малейшего шума, чтобы отец вздрогнул и резко завернул за ближайший угол, нажимая на педали, низко опустив голову, чтобы не надо было ни с кем здороваться. Иной раз, после очередной прогулки, когда он на велосипеде медленно выписывал зигзаги, следуя за падчерицей, или пытался предвосхитить ее передвижения, яростно крутя педали по соседней улице, он возвращался с перекошенным от злости лицом, от отвращения к себе. Ему хотелось наказать себя, кусать себе ногти на руках, возненавидеть себя до такой степени, что он готов был броситься со своим велосипедом вниз со стен крепостного вала. И в один из таких моментов я услышал, что он хотел пустить себе пулю в лоб.

Наконец, в январе он должен был вернуться в школу. И здесь он увидел, что ему оставалось единственное удовольствие, и он долго его обдумывал про себя, с горьким чувством удовлетворения: заставить маршировать учеников пятого класса, как будто так и было надо. Этим он доказывал всем, что был офицером и что умел командовать. Он заставлял их проходить рядами во внутреннем дворике школы до начала и в конце уроков. Он сухо отдавал приказания, и ученики маршировали в ногу, шагали на месте по команде «шагом марш!», вытягивались по стойке «смииирно!», выполняли команды «вооольно!», «напраааво!», «налееево!», «круугом!». Это были единственные команды, которые был еще в состоянии давать партизанский вожак, командир бригады.

Глава четвертая

«Он как будто снова погрузился в атмосферу юности, даже детства. Это чувство вызвано было возвращением после стольких лет, а теперь уже и с женой и сыновьями, в старый дом на холме для управления отцовским имением. Впрочем, он был еще молод годами и внешне, несмотря на долгую войну, которую он прошел до конца, и последовавшие за ней несчастья, происходившие с ним. Но теперь он чувствовал себя прямо-таки заново родившимся». Так начинается рассказ, написанный осенью 1950 года, в котором отец говорит в третьем лице о себе и своей новой жизни в деревне с женой и сыновьями (тем временем у меня родился братик). Сестра осталась с тетей и дядей, которые решили взять на себя заботу о ней.

В доме на холме отец родился и вырос, а его отец, мой дед, умер за год до этого. Вернуться туда значило положить конец длинной цепочке подкарауливаний, разъездов, ссор, бегство из города было способом определения себя и своей жизни, способом найти себя.

Мой дед носил шляпу и седые усы. По вечерам, сидя на низкой скамеечке у огня домашнего очага, приподнятого от земли, он рассказывал, как был в Америке, таскал в корзинах камни на сооружении железной дороги на Запад; а я, когда приезжал к нему на зимние каникулы, долго слушая его, засыпал у него на коленях, уткнувшись носом в его рубашку, которая пахла сорго. Летом он раскладывал пустые мешки на лугу рядом с гумном, под навесом, и растягивался на них, положив меня рядом, слушать концерт сверчков; или, стоя на коленях, чтобы быть одного роста со мной, учил меня движениям и трюкам борьбы: «Убери задницу! — кричал он. — Зад должен быть снаружи, с наружной стороны!»