Ивановна, или Девица из Москвы

«Слышал, он был тем счастливцем, последние дни жизни которого в лазарете были освящены вашими заботами».

«Он был тем человеком, которому мой несчастный дедушка и я обязаны жизнью. Более прекрасного человека, чем Ментижиков, я никогда не знала, он заслуживает моей самой благодарной памяти. Увы! Сэр Эдвард, даже мои радости пробуждают во мне грусть; она вплетается в каждую линию моей нелегкой судьбы, так что, притязая на утешения, я соприкасаюсь с несчастьем, которое не дает мне радоваться».

«Как сильно желал бы я, леди Ивановна, утереть все слезинки, упавшие из ваших глаз, и все-таки не могу сожалеть о том, что ваши печальные воспоминания вызваны сейчас столь лестной для моего самолюбия деталью. Вы выразили желание, чтобы я заменил вашему брату ушедшего друга, прекрасного Ментижикова. — (Как только слово «прекрасного» не застряло у меня в глотке, Чарльз! Я почти ревновал к нему, бедняге!) — Но еще сильнее я желал бы занять место этого высокоуважаемого человека для той, которая уже знает, насколько я заслуживаю доверия, чтобы преуспеть в этом. Я хотел бы быть вашим другом, вашим Ментижиковым, Ивановна, более, чем другом вашего брата».

«Да ведь вы и так уже мой друг, — сказала очаровательная девушка с выражением бесконечно искренней благодарности, нежели просто признательности, которая столь часто читалась в ее отношении ко мне. — В сущности, — добавила она еще более мягким тоном, — я действительно верю, что последним молитвам Ментижикова я обязана за ваше появление. Если я ни разу не сказала этого прежде, то это оттого, что тот, коему я присвоила святое звание друга, обманул меня. По той же причине вы должны понять, что сколь сдержанными ни казались бы моя благодарность и мое поведение, на самом деле мое сердце всегда признавало вас как добрейшего из друзей и самого бескорыстного из мужчин».

Судите сами, если сможете, Чарльз, в каком ужасном положении оказался ваш обезумевший друг, когда Ивановна, с пылающими щеками, искрящимися глазами и протянутой ко мне рукой, говорила с интонациями, которые показывали, насколько она искренна, слова, столь восхитительно нежные и дорогие моему сердцу. И все-таки эти слова, конечно, означали лишь то, что означали. Слова, которые она никогда не произнесла бы с такой теплотой и сердечностью, если бы ее сердце билось так же, как мое. Увы! они сразу же погасили и мою ревность, и мою надежду! Я понял, что Ментижиков был только другом и что мне было суждено занять его место — место всего лишь друга.

«Дружба с женщиной — сестра любви», скажете вы. Это так. А мудрый д-р Грегори уверял всех добропорядочных дочерей Великобритании, что благодарность является наилучшей, а также и наиболее правильной основой для выбора женщиной мужа. Верю, эти высказывания правдивы. Не могу также сказать, что не желаю принимать утешение, которое они приносят в нынешнем моем затруднительном положении. Но всегда, с тех пор как я узнал, что у меня есть сердце, это сердце просило любви, чистой, настоящей, неподдельной любви. И хотя годы (а мне сейчас двадцать шесть) идут и прибавляют опыта, я, пережив, как вы знаете, за последние десять лет несколько любовных приключений, начал понимать, что моя система взглядов скорее романтична, нежели естественна или рациональна. Я все равно не могу твердо придерживаться ее, особенно в случаях с женщиной с таким решительным характером, как у Ивановны, и этот характер, хотя он и сформировался преждевременно под влиянием ужаснейших и горьких событий, уже никогда не переменится. Живость ее ума, нежность ее сердца требуют от нее привязанности достаточно сильной, чтобы задействовать и то и другое. Она должна любить так же, как любят ее — страстной, преданной и всепоглощающей любовью… Но кто, кто окажется достойным такой любви?

А разве сейчас она не любит? Этот вопрос постоянно возникает в моей голове. Я часто видел ее в такой глубокой задумчивости, в печали столь сильной и невыразимой, что, думаю, она, должно быть, тогда оплакивала участь своего возлюбленного, так же как и участь своих родителей. Если возлюбленный погиб, то, знаю, время вернет ей силы услышать того, кто мог бы посвятить всю свою жизнь врачеванию ран такого сердца, как сердце Ивановны. Я вспоминаю, как однажды старый Джозеф прервал свою жену, когда та начала рассказывать мне что-то о своей молодой госпоже, сказав: «Разве граф не приказывал нам, чтобы имя барона никогда не слетало с наших губ?» Тогда я решил, что барон имел дурную репутацию, но теперь вижу, что горе тоже способно отдать такой приказ, а не только гнев. Конечно, он погиб. Счастливый воин! Он сражался, он пал за Ивановну, и ее слезы — вечная память о нем!