Иван Опалин

По натуре Василий Иванович был консервативен. Некоторые вещи он еще мог принять скрепя сердце. В конце концов он принял даже власть большевиков, понимая, что с ней не поспоришь, как бесполезно спорить, например, с чумой или со стихийным бедствием. Но дочь — младшая — любимая — которая красит губы — помадой, черт побери! — нет, с этим Василий Иванович не мог смириться. Все его существо восставало против крашеных губ. Кто угодно, только не Нина!

— Сейчас все красятся, — добила его супруга. — Нельзя же отставать от моды…

Василий Иванович взбрыкнул. Решил напомнить об авторитете главы семейства. Возвысил голос, объявив, что запрещает — что решительно против — что никогда его дочь, — и даже попытался в доказательство своих слов стукнуть кулаком по столу. Кулак немедленно заболел. Василий Иванович тихо охнул и повалился в кресло.

— Я могу хотя бы узнать его имя? — простонал он, пытаясь сохранить лицо.

Кавалером оказался тот самый сыщик из МУРа, Антон Завалинка, который недавно допрашивал его дочь как свидетельницу.

— Он всего лишь пригласил меня в кино, — сказала Нина.

— Куда в кино? — спросил отец, обуреваемый самыми мрачными подозрениями.

— В «Метрополь». Там три зала… И там так красиво!

Нина продолжала щебетать что-то своим милым голоском, а Василий Иванович смотрел на нее и чувствовал, как его дочь, его маленькая девочка, навсегда уходит от него. У нее будет какая-то своя жизнь, отдельно от него, она будет краситься, ходить на каблуках, и другие мужчины — может быть, тот же самый Антон — заставят ее страдать. О, черт побери!

И Нина ушла, а он окончательно почувствовал себя рыбой, выброшенной на берег, и жизнь стала ему не мила. Глупая кукла таращилась на него со стопки газет, а Верди на стене ехидно прищурился, словно желал сказать: «Что какая-то помада, косметика — это пустяки, дорогой маэстро! То ли еще будет…»

— В конце концов, — заметила практичная жена, пряча помаду и зеркало, — сыщик — это все же лучше, чем бандит…

Василий Иванович тихо застонал и отвернулся.

— Вася, — сказала Зинаида Александровна серьезно, — нельзя с ней обращаться, как с маленькой. Ее это обижает…

— Вот, вот, — мрачно промолвил Василий Иванович, — ты на ее стороне, и все против меня.

Он ушел в свой закуток, лег на кровать и демонстративно отвернулся к стене. Василий Иванович был так обижен, что даже отказался от обеда. Впрочем, через десять минут он передумал, но исключительно из уважения к усилиям Зинаиды Александровны и нежелания позволить обеду остыть — это ведь невежливо и некрасиво.

После обеда Василий Иванович был по-прежнему намерен дуться на весь свет, но нечаянно заснул, едва прилег на кровать. Зинаида Александровна накрыла его одеялом и на цыпочках удалилась.

— Говорит станция имени Коминтерна! — бодро заверещал диктор за стеной у Семиустовых. Василий Иванович всхрапнул и проснулся. В окне, как повидло, густела мгла. Некоторое время он соображал, почему лежит одетый, потом все вспомнил и поднялся. Где-то переговаривались негромкие женские голоса, и, выйдя в ту часть комнаты, которую они по-домашнему называли гостиной, Морозов увидел, как Зинаида Александровна и Нина сидят при одной настольной лампе, не зажигая верхнего света. Выражение лица дочери ему инстинктивно не понравилось.

— Что-нибудь случилось? — спросил он, разом вспомнив все свои подозрения.

Ответила жена:

— В кинотеатре встретили начальника Антона… Он там с кем-то чуть не подрался.

— Антон? — на всякий случай уточнил Василий Иванович.

— Начальник, — отозвалась дочь. — И, главное, тот, с кем он хотел подраться… я поняла, он вроде как следователь.

Василий Иванович задумался. От него явно ждали какой-то реакции, но он лишь был рад, что дочь дома, что она больше не накрашена, и еще больше рад тому, что этот неприятный день подходит к концу.

— Фильм хоть хороший был? — спросил он.

— Ничего, — ответила Нина уныло.

На самом деле фильм был неудачный, и сама идея идти в кино с человеком, который ей нравился меньше другого, оказалась неудачной, а уж о встрече с Опалиным и говорить нечего. Однако Нина сочла последнюю катастрофой вовсе не потому, что Иван стал ругаться с каким-то незнакомым Нине типом, а из-за сопровождавшей его Лизы. И хотя девушка на нем не висла и вообще вела себя независимо, Нина вся извелась от ревности.

— Что-то у нас тут темно, — проворчал Василий Иванович, зажигая полный свет. В дверь негромко постучали три раза. — Да-да!

Вошел Пряничников и извиняющимся тоном спросил, не будет ли у соседей лишней папиросы.

— Я не курю, — ответил Василий Иванович. — Вредно для музыки, для легких и вообще…

— У меня есть, — сказала Зинаида Александровна, поднимаясь с места. На ее работе курили все, и она иногда позволяла себе папиросу-другую, чтобы не отставать от окружающих, хотя сама была к табаку вполне равнодушна.

— Я тоже, собственно, бросил, — сказал парикмахер с бледным подобием улыбки, обращаясь к Морозову, — но вот… привычка… так и тянет иногда…