Иван Опалин

— Ваня, — внезапно сказала Надя, — у нас ничего не получится. Я долго думала, как тебе сказать… Все слишком сложно. Я не могу…

— Что не можешь? Пойти со мной в кино? — Опалин начал сердиться. — Мы же договаривались…

— Да, но… Ване не понравится… Извини.

— Какому еще Ване? — машинально спросил он. И внезапно вспомнил. Ваня Катаринов, любитель марафета с синяками под глазами. Горе-художник, которого выставили из ВХУТЕМАСа. Черт возьми, ведь о нем Опалин совсем забыл.

— Ты же его допрашивал, — сказала Надя с упреком, и он внезапно понял, что она не могла ему этого простить.

— Ты его любишь?

— Это тебя не касается.

— Не касается? Надя, он же наркоман. Я его видел: он конченый человек. Что ты творишь? Зачем? Он же пойдет ко дну и тебя с собой утянет…

По тому, как она отпрянула, Опалин понял, что оттолкнул ее, безнадежно оттолкнул этими словами.

— Не смей так о нем говорить! — выпалила она, задыхаясь.

Если бы она сказала "Да, я люблю его", это не прозвучало бы откровеннее. Интересно, когда она влюбилась в него? — мелькнуло в голове у Опалина. Еще тогда, когда Ваня числился женихом подруги Гали? Или Галя тут ни при чем, просто Надя из тех женщин, которым сладко жертвовать собой — вот только объекты для поклонения они выбирают чаще всего такие, которые не собираются ценить ни их жертвенность, ни их самих.

— Я десятки раз видел таких, как он, — сказал Опалин упрямо, все еще не теряя надежды достучаться до нее. — В периоды просветления они бывают очень обаятельны. Иногда они даже клянутся взяться за ум, но это ничего не меняет. Надя, он погубит себя. И тебя тоже, если ты останешься с ним.

— Честное слово, ты сговорился с моей мамой, — сокрушенно промолвила девушка, качая головой. — Хотя она и говорит о тебе, что ты еще хуже бандитов, которых ловишь.

И выпустив на прощание эту эффектную стрелу, она захлопнула дверь.

Чувствуя себя оплеванным с головы до ног — и не то что без всякой вины, но и вообще без всякого повода, — Опалин медленно двинулся к лестнице. Шофер такси, веселый белобрысый малый, встретил его открытой улыбкой — но, заметив изменившееся настроение пассажира, поспешно согнал улыбку с лица.

— Куда едем, гражданин?

Опалин сунул руку в карман, достал билеты в кино, мрачно посмотрел на них и разорвал в мелкие клочья.

— Поезжай, куда хочешь, — буркнул он, садясь в машину, но внезапно вспомнил, что Авилов сегодня играет в "Метрополе". — Нет, вот что: давай в центр…

Бильярдный зал был переполнен зрителями, и Опалин с трудом сумел протиснуться на более-менее приличное место. Игрок, похоже, был в своей стихии: каждый его удар сопровождался восторженным гулом. Он закончил партию и, заметив в толпе Опалина, кивнул ему.

— Если есть деньги, можешь поставить на меня, — негромко сказал Авилов Ивану, когда тот подошел ближе.

— Не хочу, — коротко ответил Опалин.

— Почему? Сомневаешься?

— Нет. Просто я не делаю деньги на друзьях.

— Что с тобой? — спросил Авилов, глядя ему в лицо.

— Все нормально. Не обращай внимания. Может, выпьем чего-нибудь?

— Я не пью. Руки дрожать будут.

— Как все сложно, — пробормотал Опалин, отходя, и тут заметил в толпе знакомое лицо. Это был лысый толстяк Ларион, сосед Катаринова, — и хотя Иван видел его второй раз в жизни, он обрадовался ему, как родному.

— Бюро "Вечность", какая-то там артель, — продекламировал он, подойдя к толстяку. Тот напрягся. — Помните меня? Я еще к вашему соседу приходил.

— Кажется, припоминаю, — пробормотал толстяк. — Только я больше не при делах. Сократили меня.

— Ну! Неужели товар перестал пользоваться спросом?

— Нет, просто место мое понадобилось одному родственнику начальника. Теперь вот думаю, куда податься. Может, помощником ветеринара возьмут, а может, в "Добролет" устроюсь, в отдел рекламы. Говорят, у меня к ней талант.

— Что ж, воздушный флот — дело хорошее, — заметил Опалин. — Пойдем выпьем за талант.

— Да тут дорого все.

— Ничего. Я плачу.

— Да? Ну тогда пошли…

Но ликеры в буфете оказались слишком сладкие, а толстяк, выпив, стал нести такую чепуху, что Опалин вскоре перестал его слушать. Вокруг них накрашенные женщины говорили громкими голосами, и из бильярдного зала доносился стук шаров.

Чувствуя, что с него хватит, Иван расплатился, забрал в гардеробе свое пальто и вышел наружу. Падал снег, мягко ложась на витрины "Мосторга", на площадь, по которой полз трамвай, и на царских орлов на башнях Кремля. И Опалина внезапно охватило такое чувство одиночества, такая тоска, что ему захотелось плакать. Но он не выносил слез, не выносил ощущения собственной слабости и тотчас же устыдился своего порыва.