Иван, Кощеев сын

— Ты что, Вань! — ловит его Марья-выдумщица. — Чего испужался-то? Аль не узнал? Это ж батя твой, Кощей Феофаныч! Ну гляди же! Ждёт тебя не дождётся!

Иван голову руками зажал, чтобы от натуги не треснула, и уставился на седенького старичка — пытается в его ветхих чертах распознать отцовские контуры.

— Это ты, папа? — спрашивает, уловив наконец что-то знакомое. — А как же… Ты, что ли, живой? Ты, стало быть, не умер?

— Живой, сынок, живой пока, — отвечает старик, и голос его хоть и старческий, да хорошо Ивану знакомый — родной голос. — То бессмертное зло, которое во мне сидело, — оно вот и умерло, а человеческая моя сущность здесь, сынок, осталась, на общих, так сказать основаниях. С бессмертной вечностью я, Ваня, благодаря тебе, распрощался, теперь человечий свой век доживаю. Теперь я, стало быть, простой смертный старик — может, завтра помру, а может, еще пару-тройку лет просуществую. Давеча дохтур приходил, сказал, что мне по людским меркам годов так восемьдесят пять приблизительно. На эту, говорит, цифру и ориентирувайтесь!.. Спасибо тебе, сынок, крепкое: выручил отца, не подвёл!

Иван стоит ни жив ни мёртв, пошатывается, как от качки. Вдруг упал на колени, за одеяло отцовское схватился.

— Так это ж не я! — кричит. — Это ж не я тебя… выручил!

— Как не ты? — спрашивает отец, на локотке приподнимаясь. — А кто ж, если не ты?

— Это ж дружок мой Горшеня иголку-то разломил! — отчаивается Иван. — Я её нашёл, да потом струсил, не решился, а он — Горшеня-мужичок — за меня грех на душу свою взял!

— Так что ж ты его с собой не привёл? — спрашивает Марья. — И что ж ты сокрушаешься?

— Так я, бестолочь, поссорился с ним, — комкает Иван отцовское одеяло, — из-за этого всего и поссорился! Поругался без всякого примирения. Я-то по глупости своей думал, что он тебя, батя, сгубил, что умертвил тебя окончательно…

— Видишь, как получается… — чмокнул языком старик.

И молчание наступило, потому как очень много всяких мыслей во все присутствующие головы разом налетело. Кощей первым думать перестал — умаялся. Отвалился на подушку и спрашивает Ивана:

— Не томи, сынок, мое праздное любопытство: скажи, где ты ту иглу нашёл?

— Так в этом, — очухался Иван, — в Проглотитовом царстве, на Мякишном острове. В швейной машинке.

Кощей снова на подушке приподнялся, морщины заострил — вспоминает. И вдруг как рукой себя по лбу шлёпнет:

— Тьфу ты! — говорит. — Точно! Рухлядь я беспамятная!

А Марья тоже не утерпела — полотенцем кручёным на него замахнулась… да бить не стала, пожалела своего перестарка — он ведь теперь не бессмертный, от каждого удара окочуриться может! Только словами ему оторопь свою высказала:

— У, ты, щепок! — говорит, — Я тебе покажу — мемуары писать! Ничего не помнит, а туда же — приведите мне, говорит, девицу скорописную, буду ей воспоминания диктовать! Кот старый!

— Постой, Ваня, — забеспокоился старик, — а змейка там, возле тайничка, была?

— Была, батя.

— Не утекла?

— Нет её больше, батя. Околела змейка та, батя.

Старик выдохнул облегчённо.

— Фу, — говорит, — и хорошо. Стало быть, сняты все заклятия, все хвосты подрублены… И как же это я запамятовал — про остров-то, про швейную машинку!

— Да такую жизнь, какую ты прожил, — говорит Марья, — лучше забыть поскорее, из памяти её вон! — упёрлась сыну в плечо и заплакала.

Марья сыну долго с отцом говорить не позволила — у того режим стариковский, его жизнь теперь на 90 процентов из отдыхательного сна состоит. Она Ивана кваском напоила, за стол усадила, откармливать принялась тут же, незамедлительно. А у Ивана кусок в рот едва влезает — он ещё от потрясения не окреп.

— Тигран Горыныч, — говорит Марья, — гонца к нам прислал, с приглашением! Обещает ковёр самолетный подкатить. Стало быть, на примирение намекает, чешуя рыбья!

— Ковёр? — удивляется Иван. — Стало быть, вернули Семионы пропажу…

— И ведь, представляешь, — продолжает Марья-Выдумщица, — не какого-нибудь стрижа почтового выделил, а семимильную блоху вот таких неаполитанских размеров!

— Опять вы, мама, выдумываете! — стыдит Иван, — блоха эта из Горынычева леса, там таких много. Да это, небось, блоха Сазоновна была, я ж её знаю!

Марья головой качает — сыном восхищается.

— Ты теперь каждую блоху знаешь! — говорит. — Видно, сынок, хорошо ты мир посмотрел, все его закоулочки ощупал! А вот ты мне расскажи в двух словах: мир — какой он?

— Да я, мам, далеко не во все щёлочки заглянул, — говорит Иван, пожёвывая. — Только туда, куда дорога занесла. Чуден мир, мама: много в нём прекрасного, много смешного, а иногда и страшное приключается. Намешано в нём всякого якова, как в той окрошке — где соли щепоть, где колбасы ломоть, а где от солнечного зайчика блестючее ушко.

Не обошлась Марья без назидания:

— От окрошки живот пучит, — говорит. А потом смягчилась и добавляет по теме: — И все ж таки, наверное, лучше ту окрошку хлебать, чем вот как я, дурында, весь век на одном месте сидеть, в один лежачий горизонт всматриваться.