Иван Федоров

— Люблю тебя, князь Андрей, за верность твою. Не из тех ты, кто втихомолку шипит. Что не нравится, вслух скажешь. А за державу и веру поревновать придется — ты первый! Я же все помню, Андрей! И раны твои казанские помню, и как хана ты бил крымского, и как князьков в Сибири воевал для меня! Другие могут изменить — ты не изменишь. Благороден есть! Чист сердцем и душой!

— Род Курбских, государь, всегда своей земле и вере честно служил.

Иван словно не расслышал, что князь сказал «своей земле», а не «царю», пропустил оговорку князя мимо ушей.

— Знаю, знаю, оттого и возлюбил тебя больше всех прочих.

Понизив голос, признался:

— Горько мне, Андрей. Стремлюсь к единому — веру утвердить, христиан оборонить, державу упрочить. А кто понимает сие? О себе все думают только!.. Один митрополит да ты разумеете благо государства. Никого больше не вижу вокруг себя умом зрелых.

— Государь, русская земля никогда не была скудна умными мужами. Боюсь, не хочешь ты видеть их.

— Хотел бы, Андрей! Хотел бы! Не вижу!

— Верю я, государь, что оправдается пред тобой Алексей Адашев. И Курлетев и Плещеев тоже вину снимут.

— Дай-то бог!.. Да пока одних бед натворили. Худо в Ливонии, князь Андрей!

Они еще долго беседовали, судили о польских, литовских, шведских и крымских делах, а под конец снова вернулись к разговору о рати.

— Теперь, после бегства моих воевод, я вынужден сам идти на Ливонию или тебя, моего любимого, послать! — сказал царь. — Больше некому! Иди, князь, послужи мне! Готов ли к сему?

— Готов, государь, — ответил Курбский. — Скажи, когда идти повелишь.

Царь положил выступить московской рати, как только кончится весенняя распутица.

— Все исполним, — сказал Курбский. — Не сомневайся, государь. С божьей помощью ливонцев разобью наголову. Не впервой.

Князь Курбский сдержал свое слово. Весной предводительствуемые им войска вошли в Ливонию и направились к городу Вайсенштейну. Здесь захватили «языков». «Языки» довели, что избранный под Валком вместо Фирстенберга новый гермейстер Гергард Кетлер ушел из Ревеля и стоит с большим войском в пятидесяти верстах от города, среди прикрывающих его кнехтов болот. У гермейстера пять конных и четыре пеших полка.

У Курбского было только пять тысяч ратников. Однако он решился на бой.

— Кнехты — худые вои, — сказал он воеводам. — Мне известно, что епископы эзельский и ревельский напуганы. Они продали свои владения шведскому герцогу Магнусу и уехали в Германию. Не удивлюсь, если узнаю, что и гермейстер больше думает о бегстве, чем о битве. Стало быть, мы его побьем, а может, и изымаем.

Самым близким, в том числе и Алексею Адашеву, князь поведал и иное:

— Победим — рассеем все наветы. Докажем государю, что не прав он, злобу на нас тая.

Курбский двинул войска прямо через болота. Ратники иной раз брели по пояс в воде. Коннице пришлось спешиться. Пушки в самых гиблых местах тащили на руках.

Стояла жара. Дурманно пахло гонобобелем, гнилой, непригодной для питья водой. Люди обливались потом, мучались жаждой, проваливались в трясину, выкарабкивались и опять шли и шли.

Накануне троицына дня передовые отряды лучников завязали перестрелку с кнехтами Кетлера, занимавшими высокое, сухое поле.

Русские пускали стрелы, кнехты отвечали огнем из пищалей и пушек.

Надвигалась призрачная ливонская ночь. Курбский послал торопить Большой полк. Оставшуюся версту ратники из последних сил бежали. Курбский велел войскам час отдыхать. Белая ночь длилась, мягкая и нежная. Кнехты, полагая, что до утра русские не двинутся, прекратили огонь. Осмелев, где-то в кустах защелкали соловьи.

Воеводы подняли людей. Ударили русские пушки. Кинулась вперед, из проклятых топей на сухое, конница. С бранью и криками повалили пешие.

Дошли до ливонцев. Схватились врукопашную. Рубили, кололи, кромсали и сами падали, чтоб никогда больше не подняться, на облитую кровью землю.

Не выдержав рукопашного боя, ливонцы дрогнули, побежали к находившейся в их тылу реке. Под беспорядочным напором толпы единственный мост рухнул.

Кетлер метался на коне, пытаясь собрать войска, ободрить их. Но, узнав о катастрофе, покинул солдат, вплавь переправился на другой берег и ускакал.

Под утро от девяти ливонских полков ничего не осталось. Кнехты разбежались. Прятались в траве, в хлебах, в болотах. Их выискивали, рубили. В плен попали сто семьдесят ливонских дворян. Русские потеряли всего несколько сот ранеными и убитыми.

Победа была полной.

А вскоре последовал еще один сокрушительный удар по ливонским рыцарям.

Двигаясь из Дерпта на крепость Феллин, где засел бывший гермейстер Фирстенберг, Курбский и прочие воеводы узнали, что близ Эрмса на них задумал напасть маршал Филипп Бель.

У Беля было отличное многочисленное войско. Рыцари называли его «последней надеждой Ливонии».

Воеводы не подали виду, что знают о замысле Беля. Остановили войска как бы на полдневный отдых, выставив лишь незначительную сторожу.

Казалось, русский лагерь беспечно спит.

Филипп Бель не мог упустить столь благоприятного момента. Спрятанная в лесу ливонская рыцарская конница и пешие кнехты вышли из засады и бросились на врага.