Иван Андреевич Крылов

Последние годы добровольного изгнания были для него Школой поэзии. Он владел сейчас стихом почти с такой же уверенностью, как прозой. Живя в отдалении от родной языковой стихии, он с большей остротой чувствовал яркость, свежесть и точность народной речи. Это особенно ощущалось в поговорках, пословицах и прибаутках русского народа. Они служили как бы началом народной поэзии, исходным ее пунктом, отвечая первейшему поэтическому требованию— «чтобы словам было тесно, мыслям просторно». И Крылов добивался такой же краткости и емкости своей поэтической строки, внешне сжатой, как пружина, а внутренне просторной и широкой, как дыхание.

Это перекликалось с его старыми мыслями молодости писать так, «чтоб в коротких словах изъяснена была самая истина... дабы оные глубже запечатлевались в памяти».

Умудренный опытом, он понимал сейчас, что жить и думать так, как хочется, ему не дадут. Это запрещалось всем и каждому. Жить нужно было по-особому, умеючи, с хитрецой, думать... думать никому не запрещалось, но высказывать свои думы надо было также по-особому. Внешне они должны были быть смирны, как намеченная им будущая его жизнь, а внутренне так бунтарски пламенны, как недавняя его молодость, отошедшая в прошлое.

Летом следующего года Крылов приехал в Москву. Он возвращался в мир уже не тайно, как в последние годы — поглядеть и снова скрыться, а явно, открыто. Он избрал себе путь. Это был путь литератора. Он избрал себе роль — роль ленивого мудреца, которого как бы уже не волновали житейские страсти. Добровольной ссылке пришел конец. Начиналась вторая жизнь[25].

3 ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

Les vents me sont moins qu’ `a vous

redoutables;

Je plie, et ne romps pas.

La Fontaine, «Le Ch^ene et le Roseau».

...Не за себя я вихрей опасаюсь,

Хоть я и гнусь, но не ломаюсь.

Крылов, «Дуб и Трость».

Жизнь начиналась сызнова.

Крылов вернулся в Москву. Его приняли радушно. Он добивался свидания с Дмитриевым, встретился с ним, подружился.

Иван Иванович Дмитриев, замечательный поэт, превосходный переводчик басен Лафонтена, автор чувствительных романсов и песен[26], друг и ближайший соратник Карамзина, почитал поэзию делом второстепенным. Сын родовитого симбирского помещика, располагавший широкими связями, Дмитриев готовился к более высокому, по его мнению, поприщу. Уживчивый характер

и отсутствие твердых самостоятельных мнений позволяли ему «ладить» со всеми. Личное благополучие было для него дороже всего. С равным успехом он служил при Екатерине, Павле и Александре, получал чины, ордена и кончил карьеру министром юстиции. В год встречи с Крыловым Дмитриев прощался с литературой, собираясь к переезду в Петербург. Знаменитый поэт-баснописец — его называли русским Лафонтеном — ласково отнесся к своему младшему тезке (он был старше его лет на десять) и удивился: так не похож был скромный почтительный Иван Андреевич на занозистого редактора «Зрителя» и ядовитого автора «Почты духов»!

Беседуя с Дмитриевым, Крылов обмолвился, что, восхищенный переводами уважаемого Ивана Ивановича, он также пытался осилить Лафонтена и между делом, в свободное время, перевел две или три басенки. Дмитриев заинтересовался, особенно потому, что Крылов назвал басни, превосходно переведенные самим Дмитриевым. Такое соревнование с «русским Лафонтеном» походило на дерзость. Однако, ознакомившись с переводами Крылова, Дмитриев пришел в искренний восторг: басни, по его мнению, были хороши. «Вы нашли себя, — убеждал он Ивана Андреевича. — Это истинный ваш род. Продолжайте. Остановитесь на этом литературном жанре».

Дмитриев тут же отправил переводы в журнал «Московский зритель», и басни были напечатаны в начале 1806 года. Редакция журнала просила Крылова дать еще хотя бы одно стихотворение для следующего номера, а он уверял, что эта работа не доставляет ему удовольствия. Биографы Крылова настойчиво подчеркивают, что Дмитриев заставил его преодолеть отвращение к этому роду поэзии, Крылов дал еще одну басню. Кстати, и она также была уже переведена Дмитриевым.

Тремя этими баснями[27] открыл новую страницу второй своей жизни Иван Андреевич Крылов.

Над первой басней он работал не один год. Это была все та же басня, которую он пытался перевести еще в детстве, — умная басня о могучем дубе и тонкой тростиночке. Дуб предлагал тростинке свое покровительство. Но налетела буря, вырвала могучее дерево с корнем, а тростиночка, припав к земле, уцелела. Быть может, кому-нибудь могло притти в голову, что Крылов публикует эту басню неспроста, что он теперь готов был вести себя, как тростинка в басне, покорно сгибаясь под бушующим ветром судьбы.

Но Иван Андреевич мало походил на покорную, гибкую тростиночку. К тому же басня была не оригинальной, а переводной и выражала как будто бы не свою, а чужую мысль. Однако басня была подчеркнуто подписана не псевдонимом «Нави Волырк», а полным именем автора.