Юстиниан

На протяжении следующих недель Феодора регулярно встречалась с патрицием. Вначале их разговоры касались лишь юридических деталей правового статуса проституток. Однако с течением времени Феодора и патриций обнаружили сходство интересов в области богословия, некоторых аспектах философии — и беседы их становились всё оживлённее. Когда Феодора благодаря своему запойному чтению книг из библиотеки Тимофея процитировала в своей речи Исократа[42], Юстиниан был откровенно потрясён и с тех пор взял привычку советоваться с ней на равных по любым важным вопросам.

Его уважение позволило Феодоре однажды осмелиться замолвить слово и за монофизитов.

— Патриций, народы Сирии и Египта — подданные Рима. Их единственное желание — поклоняться богу по-своему. Преследуя их, вы рискуете расколоть Империю и утратить половину. Я спрашиваю тебя: стоит ли оно того? И разве справедливо, что великие умы, краса и гордость Рима, Тимофей и Северий, должны страдать за веру?

Патриций заметил с улыбкой:

— Если я Нерон, то ты быстро становишься моим Сенекой. Надеюсь, что я — Нерон молодой, ещё до того, как власть ударила ему в голову. И, как всегда, Феодора, твои слова заставляют задуматься. Ты права — в своём стремлении к единству страны мы с дядей могли и переусердствовать. Я обдумаю то, что ты сказала.

Они сами не осознавали, что между ними зародилась глубокая и прочная дружба, — и наконец настал тот день, когда патриций сам попросил называть его по имени, Юстинианом. После этого вполне естественным показалось и то, что однажды, когда на патриция вновь накатила чёрная тоска, что бывало с ним периодически, Феодора по-дружески спросила, что беспокоит Юстиниана.

Он вскинул на неё глаза — и лицо его превратилось в маску страдания.

— Я так рад, что ты спросила! Я слишком долго держал свою тоску в себе. Но ты, мне кажется, единственная, кто способен меня понять, а возможно, и помочь советом, — он помолчал, а затем перешёл почти на шёпот. — Я проклят, Феодора! Мне кажется, у меня есть дар — увлекать за собой людей. Это ужасный дар — схожий с тем, которым боги удостоили Мидаса. Только в случае со мной страдаю не я, а те, кто идёт за мной!

Прошлое хлестало из него волной боли и раскаяния — гибель Атавульфа и Валериана, поединок с Неархом, фатальная нерешительность перед Сенатом в день избрания Родерика императором... Каждый раз его трусость мешала ему действовать, оставляя после себя чувство стыда и раскаяния.

— Я всё ещё вижу тот шлем во сне! Я до сих пор слышу голос Атавульфа и его отчаянный призыв о помощи! У меня перед глазами Валериан, которого сразило копьё галла... и я чувствую боль от удара, который нанёс сам себе в цистерне Нома! Гляди! От него остался шрам! — Юстиниан указал на звёздочку шрама у себя на лбу. — Правда в том, Феодора, что я приношу несчастье тем, кто сближается со мной.

Он бросил на неё отчаянный взгляд.

— Боюсь, что и тебе я принесу несчастье, а этого я боюсь больше всего на свете. Возможно, нам не стоит больше встречаться...

Феодора инстинктивно рванулась к нему и заключила его в объятия. Её переполняли боль и сострадание.

— О, дорогой мой... — прошептала она, баюкая его голову, склонившуюся к ней на грудь. — Нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить. Думаю, я понимаю причину твоих терзаний. В прошлом ты — как многие римляне — считал себя человеком Марса... сильным, смелым, решительным лидером. Но, возможно, ты просто... не человек действия! И в этом нет ни стыда, ни позора. Ты вдохновляешь и направляешь — такие люди не обязаны вести за собой в бой. Ты не думал, что твой истинный талант — правильно выбирать исполнителя твоих планов?

— Возможно... ты права! — прошептал он с надеждой и добавил, немного помолчав: — Да... я чувствую — ты права! Почему, ну почему я не понял этого раньше!

— Иногда лишь взгляд со стороны способен разглядеть в нас то, чего мы сами не видим. Разве ты не помнишь тот стих в Писании, где говорится о сучках и брёвнах?

— «Почему ты смотришь на сучок в глазу брата твоего, но не замечаешь бревна в собственном глазу?»[43] — со слабой улыбкой откликнулся Юстиниан.

С того дня разум его начал исцеляться. Освободившись от чувства вины, Юстиниан начал строить планы и придумывать проекты — и мысль его расцвела бурно и пышно, превращая в реальность и облекая в чёткие формы то, что так недавно ограничивалось лишь расплывчатыми размышлениями. Словно это было самой естественной вещью в мире, он обсуждал все свои идеи с Феодорой: реформу римского права, планы грандиозного строительства небывалых и невиданных доселе храмов, а также то, о чём раньше он едва осмеливался мечтать, — возрождение Западной Империи и освобождение её от власти варваров.

— Вместе мы сделаем Рим ещё более великим, чем он был раньше! — восклицал он.

— Вместе? — Феодора улыбнулась. — Ты льстишь мне, Юстиниан. Говоришь со мной на равных, заставляя меня поверить в то, что мы партнёры...

Внезапно наступила звенящая тишина — они оба поняли, что перешли некую невидимую границу в отношениях.