— Кондрат, что ты наделал?! — Ален истошно завизжала, слезы брызнули из глаз так густо, будто она вечность носила их в себе, обреченно дожидаясь своего срока. И вот срок настал.
— Ну, вы оба точно подурели! — Палермо, корпусом оттеснив вошедшего в раж Гапона, закрыв собой Эроса, даже не думавшего защищаться, попытался отнять от его лица окровавленные руки. — Эрос, послушай, твоя вина перед Андрюхой — это повод, причина в чем-то ином. Тебя гнетет что-то другое. Не знаю. Ну, в самом деле, если следовать твоей болезненной логике, то любая наша смерть в «контра страйке» может обернуться смертью одного из нас или всех сразу. Реальной смертью, Эрос! Но мы же живы до сих пор! Ты плачешь? Ну успокойся… Или, допустим, тусуясь в чате и посылая кого-нибудь на хер, или, еще хуже, наяву желая кому-нибудь несчастий и бед, мы, следовательно, можем рассчитывать, что так и произойдет…
— …лох какой-нибудь сдохнет, как паршивая собака, — именно так, как ты ему пожелал. Так, что ли, Эрос? — ехидно ухмыляясь, не преминул встрять Кондрат.
— Мальчики, давайте сменим тему, — Ален женской прокладкой промокала кровь на лице Эроса. Голос ее, звенящий, заметно вибрирующий, будто его пропустили через синтезатор, грозил вот-вот сорваться на истеричный крик, если кто-то, не дай бог, вздумает пойти против ее воли. — Видите, Эросу неприятны ваши слова?
— О-е-ей! Что я вижу! Телячьи нежности! Еще одно рефлексирующее созданье! О-о-о!.. За что, Ален? — Кондрат, вмиг переломившись, как перочинный нож, схватившись за пах, выпученными очами уставился на девушку — Ален коленкой вмазала ему между ног.
— Пойдем, мне еще с тобой нужно разобраться, — устало улыбаясь, Ален потянула Эроса за рукав.
— Ты думаешь, от меня еще можно чего-то ждать? — он с сомнением покачал головой.
— Пошли. А то и тебя сейчас… замочу. Эх, дурачок ты, Эрос, дурачок.
Эроса, перепачканного в крови, непрерывно меняющегося в лице, трясущегося, как от простудной лихорадки, Ален увезла домой. К нему домой — не к себе. Что ж она — дура? Еще откинет коньки по дороге… Сначала, щелкнув откидным дисплеем, словно крышечкой пудреницы, позвонила со своего мобильного «А-800» в «скорую»:
— Мне нужно такси.
— Позвоните по другому номеру.
— Но я хочу… я требую… я настаиваю, чтобы вы прислали карету!
— Тогда вам придется вскрыть вены, броситься под машину или прыгнуть с балкона.
— Хм, спасибо за исчерпывающий ответ.
Затем Ален вызвала такси «058»:
— Моему другу требуется срочная медицинская помощь!
— Что, передозировка?
— Нет, наоборот, дефицит общения.
— Ну-у, это меняет дело! Назовите адрес, я выезжаю…
Таксист попался с чувством юмора и еще не задолбанный клиентами. Видимо, недавно выехал на маршрут. Голова Эроса — со слипшимися, почерневшими от крови волосами, распухшим лицом, а главное, неимоверно тяжелая, как будто вместе с ударами в нее вколотили некий тайный смысл, к которому бедолага Эрос не был готов — всю дорогу норовила слететь с его плеч. Ален, нервничая, вправляла обратно голову и умоляла потерпеть, совсем немного потерпеть, горячо нашептывая в правое ухо самые невозможные обещания. В ответ голова, не раз ею целованная и виденная во сне, а сейчас изменившаяся почти до неузнаваемости, фаршированная болью, страхом, незнамо какими мыслями, вдруг произнесла внятно и с выражением. Будто в голове, в тот момент воспринимаемой Ален отдельно от плеч, рук, шеи — отдельно от остального Эроса, открылось второе дыхание. Вернее, второй голос. Сильный. Глубокий. Бездонный. Чужой. Голос, вдруг явившийся не иначе как из небытия, где, похоже, душа Эроса уже испросила защиты, где нет ни боли, ни страха… Этот дивный голос изрек:
Не желая обременять себя жалостью, Ален грубо пхнула дружка в правое плечо: «Что он там несет? Серебряно-виноградные… Памяти круги… Неужто сочиняет? Вот Боб Дилан фигов!»
Вместо чека кассовый аппарат выбил стихи. Машина поддалась на провокацию, но не Ален.
— Сколько с меня? — безразличным тоном спросила она.
— А сколько бы вы дали за эти стихи? — вопросом на вопрос ответил таксист.
— Бред какой-то.
— Тогда с вас шесть сорок.
6
Дома у Эроса царил кавардак. Вещи навалились, напирали друг на друга, сами собой или по чьей-то указке сложились в уютную баррикаду, которую не хотелось тут же взять штурмом, а наоборот — долго и с удовольствием преодолевать, задерживаясь, замирая, тискаясь, целуясь то в одном, то в другом, то в третьем укромном уголке.