Юродивый Эрос

— А ты как хотел? — рыжий ухмыляется в бороду. — Благодать, брат, почиет на худшем. Раз подвизался, крест юродивого избрал… Аще подвиг избрал — забудь про роскошь и бал, а хочешь князя загнать в грязи — живи сам яко грязь, от жизни плотской отречась. Унизь плоть — спасешь душу.

Во мужичок мочит — ничего не понятно.

— Какой еще подвиг?

— Христа ради. Такой ведь ты избрал подвиг, брат? Сиречь самоизвольное мученичество…

Али я тебя с кем-то путаю?

Я утвердительно киваю, послушно цепляю на себя пеструю рвань… Почему я так быстро сдался, почему пошел у него на поводу? Не знаю. Может, меня вдохновила внезапная возможность хоть раз в жизни ради кого-то напрячься, совершить подвиг… тем более ради Него. Звучит-то как: Христа ради. Аж мороз по коже!.. А может, мне просто страшно обернуться, страшно вернуться туда… где не распрямиться, не отдышаться, не обернуться. Где еще совсем недавно ужас поймал в тиски мою голову, неподъемными каменьями нагрузил душу. Теперь новый кошмар удерживает меня, не давая вернуться даже в мыслях…Уж лучше вперед! Вперед за рыжим пигмеем, отважно задравшим подбородок! Христа ради — с таким знаменем никакой мрак не страшен, никакое забвение!..

Он ведет меня к какому-то городу по дороге, вымощенной желтым кирпичом — о, этот желтый кирпич! — рассуждая о спасении личном и спасении падших, о презрении к собственной плоти и о гимне душе. «Презирай плотское, оно как трясина — душу засасывает и топит, — не поворачивая головы, поучает меня. — Где красота лица? Не се ли очерне? Где великовеличавый человек? Се паки прах и смрад. Где злато и сребро и раб множество, где юность и лепота плоти? Вся изсхоша, яко трава, вся погибоша…»

Но прежде он назвался сам и дал имя мне. Его зовут Пепи. Когда-то он слыл самозванцем и несколько тысячелетий назад служил шутом при дворе фараона Пепи I. Вот и взял самовольно имя первого своего господина… Пепи-шут или Пепи-юродивый — я зову его и так и эдак — и в самом деле был пигмеем, правда, абсолютно бессмертным: давно бы поддался очарованию смерти, кабы не пляска бога, которую он исполнял аки бог. Смерть неизменно уступала танцору. Безумный танец, этот дивный возбудитель, разжигал хладеющую страсть к жизни — разжигал как фараонов и императоров, которым служил дурачок Пепи, так и самого блаженного. Сосуд благодати благодаря огненному танцу всегда был горяч…

— Теперь выбери себе имя, брат, — Андрей Цареградский, Исаакий Печерский, Авраамий Смоленский, Прокопий Устюжский, Василий Блаженный Московский, Никола Псковский Салос, Михаил Клопский, Савва Новый, Арсений Новгородский, Парфений Уродивый, Исидор Ростовский Твердислов, Иоанн Устюжский, Иоанн Большой Колпак, Симон Юрьевецкий, Прокопий Вятский, Максим Московский, Афанасий, Стефан, Фаддей, Киприян, Ивашка Григорьев, Митька Силин… Все сразу. Да, брат, сегодня блаженные воплотятся в тебе всем скопом… а значит, никто толком. Хм, для простоты и удобства своего я буду звать тебя по имени одного из них. Отныне ты Парфений Уродивый… Имя, может, не столь выдающееся. Не слыхал о таком? Хе-хе-хе. Ну и невежда!.. Но поначалу иного, более легендарного и святого, ты недостоин.

Скоро обещанный город. Издалека я вижу его темные, мрачноватые на фоне пасмурного неба стены. Деревянные ворота распахнуты, в них заглядывает чужая жизнь. Скоро люди, они увидят меня в этом дурацком балахоне, сшитом из тысячи многоцветных лохмотьев. Ну, какой я блаженный? Пугало огородное — вот кто я.

Пепи ускоряет шаг. Ай да прыть у пигмея!.. А тут как назло ветер усилился, так и норовит, зараза, под подол ризы моей шутовской забраться, задницу морозит, чертов сын. Вот это потеха! Взбодренный адреналином, я хохочу как сумасшедший. Пепи что-то кричит мне — сквозь ветер я улавливаю лишь обрывки его слов: «…смеется лицо твое… не веселится ум твой…»

Вдруг почти у самых ворот Пепи натыкается на дохлого пса. Мерзость какая! Откуда ни возьмись в руках у пигмея веревка — похоже, он подпоясывал ею свое рубище. Один конец Пепи споро привязывает к собачьей ноге, хватается за другой и, не оборачиваясь, несется галопом. Дохлятина, точно торпеда, рассекает густую пыль, я едва поспеваю за ними двумя — юродивым и мертвым псом. Пепи по привычке умничает на бегу:

— Собака — злая звезда юродивого! У дурака нет ни двора, ни родителей, как нет их и у бездомного пса! Люди презирают юродивого якоже они презирают, бьют и шпыняют уличную тварь. Пес лает, дурак обличает — ругается миру, погрязшему в грехе и разврате. Собака, брат, наша с тобой путеводная звезда, знак безграничного одиночества… Но даже бездомные псы чураются нас, обходят стороной, скалят зубы, вздумай мы приблизиться к ним хоть на шаг. И только дохлая псина наш неразлучный союзник — никогда не подведет, не предаст, не облает понапрасну… Никогда и не согреет, бедняга.

8