— Потому что мы — высший народ. Вам недоступна наша преданность, наше отношение к жизни и смерти, к другим народам. Наконец, у вас не было такого вождя, как Чингисхан. Вы — неплохие воины, били хазар, половцев и даже ходили на Царьград, но такого, как Чингисхан, у вас нет и не будет.
— Мы когда-то почитали бога Сварога, чье имя тоже означает голубое небо, и его детей Сварожичей: Перуна, Велеса, они тоже идолы, как у вас, только их делали из дерева.
— Оказывается, есть кое-что похожее! — снисходительно заметил толмач. — Но Чингисхана, человека такой мощи, ума и величия, у вас даже и не может быть.
— Но у нас был князь Владимир, при котором крестилась Русь во Христа. Этот князь не устрашением прославлен, но милостив к нищим, сиротам и вдовам.
В этом месте толмач засмеялся и с любопытством поглядел на Кирилла: может, русские таким образом шутят?
— Он защитник слабых и помощник угнетенным, — продолжал владыка, не смущенный весельем татарина. — Мы не знаем смертной казни и пыток. Мы так любили князя Владимира, что прозвали его Красным Солнышком. Мы украсили свою землю храмами, возделанными полями. Вы оставляете после себя пепелища, разор и горе!
— Как нету смертной казни? — прервал Бей-Ким. — А кто зелье растворит на убитие человеку? Его разве не смертью карают?
— Этот закон есть, да. Но он не применяется. У нас нет отравителей.
— Чего ж тогда пишете?
— А ты много о нас знаешь, — заметил Кирилл. — Кто ты?
— Благоразумец с мудростию, приличествующей мужчине… Ты живописуешь мне ваш образец совершенства, — зевнул, может быть притворно, толмач. — Но чем доски, на которые вы молитесь, лучше идолов, которых свергли?
— Мерзко Богу такое окаянное дело, как идоловерие! — воскликнул епископ.
— Откуда знаешь? — лениво спросил татарин. Он поддерживал разговор, только чтоб время шло.
— Негоже то, что верою принято, дерзкими исследовать испытаниями. Господь во благе создал человека, но, видя его злобою привлеченным и оскверненным, дал нам святого Своего лица образ. Так на иконы преславное смотрение очам нашим дано. На иконе написание Христово мысленное, а не воображенное, на само чело Божие возметаем мы очи.
— Ты знаешь, среди татар тоже есть христиане. Только они зовут себя несториане, иоанниты, ариане.
— Это уклонившиеся от истины еретики! — с сердцем воскликнул владыка.
Толмач засмеялся:
— А вы одни знаете истину, да? Мы хоть допускаем, что истин много. Единый Бог является в разных вероисповеданиях разным народам, кто как может воспринять. Зачем горячишь мысль и голос? Пусть всяк верует по-своему.
— Истина одна. Истина во Христе, — твердо сказал владыка, заблестев глазами. — Любовь наша ничем поколеблена быть не может.
— Ты называешь любовью веру вашу?
— Именно. В ней главное — любовь.
— К кому?
— К Богу. К ближнему. И все, что из этой любови проистекает: терпение, милосердие, справедливость.
— Это вероисповедание рабов, — с превосходством сказал татарин.
— Христос — высшая свобода. Он смертию искупил грехи наши прошлые и будущие и открыл нам высшие степени свободы духа. Потому зовем Его Искупителем.
— Грех!.. Что такое грех? — поморщился татарин. — Тут можно мыслить и спорить бесконечно. Что одному грехом кажется, другому ничего не кажется, и он спокоен. Ты говоришь, истина одна, что Христос — Сын. Ну а Бог Отец, Вседержитель, Дух Святой, Троица, которой вы поклоняетесь?
— Единосущна! И живоначальна! — отрезал владыка.
— А наших царевичей тоже учат Евангелию, — сообщил толмач.
— Зачем? — изумился епископ, не подозревая, что ему самому когда-то предстоит крестить одного из этих царевичей, который даже станет русским святым, основателем монастыря в родной Кириллу Ростовской епархии.
— Н-ну, на всякий случай, — уклонился татарин. — Пусть знают. Не помешает. Ведь все христиане преклонятся перед нами.
— Никогда! — вспыхнул иерарх.
— Посмотрим… Жизнь впереди длинная, — лукаво улыбнулся толмач, не подозревая, что этому усталому попу жить еще четверть века, а ему самому лишь до утра. — Но мы начинали с тобой говорить о вождях, а ты мне — о крещении.
— Это самое главное событие в истории земли нашей во всю ее ширину, — торжественно и со слезой умиления изрек владыка Кирилл.
— Это история, и потомки рассудят, какое событие самое главное. А может быть, то, которое наступит через неделю… иль завтра? Иль нынешней весной?
— На что намекаешь? — встревожился Кирилл.
— Весной погибель вам, — без тени сомнения сказал татарин как о чем-то само собой разумеющемся.
— Господь рассудит, — постарался скрыть смятение епископ, а душа его испуганной ласточкой вся встрепенулась. — Ты лжешь, ведь ты в наших руках, подумай.
— Ну и что? Прикажете убить меня? Ведь у вас нет смертной казни! Но пусть даже убьете. Это ничего не изменит.
— Как ничего? И для тебя ничего?
— Хода событий ничья смерть не изменит.
— Не скажи! — недобро возразил Кирилл.
— Предопределения Неба не изменит ничто, — повторил татарин убежденно.