Юрий II Всеволодович

— Больше не клади, — примирительно велел Всеволод, понимая, что напрасно разгневался.

Уснуть больше не смог. Начали белеть слюдяные окна. Донеслись звуки благовеста, глуховатые, вязнущие в воздухе — видно, снег пошел либо опять оттепель, и вдруг благовест перешел в набат, и тут же раздались крики на дворе за окнами:

— Идут! Татаре!

Как — татаре? Не призывая постельничего, Всеволод сам кинулся одеваться. Никак не мог попасть ногой в мягкий, гнущийся сапог, пальцы дрожали, и нельзя было унять озноба. Неужели правда? Неужели пришли? А мы же ничего не успели! Ничего не сделали! Презирая себя за родившийся в сердце страх и за неспособность подавить растерянность, он стал медленно, словно больной, спускаться в повалушу. На лестнице столкнулся с постельничим боярином, который спросил:

— Подавать, что ль, порты, государь?

Всеволод произнес охрипшим голосом:

— Ты ошалел от страха?

— И сапоги подавать?

В дверном проеме показался Мстислав. Он словно бы сделался меньше ростом, утратил могучую стать.

— Беда, беда, — повторял он одно слово.

Тут Всеволод осознал, что не его только, но всех поразила растерянность. На душе вдруг стало спокойнее: кто же, как не он, старший сын великого князя, обязан призвать других совладать с собой, сохранить рассудок.

Вскоре он увидел, что всеобщее замешательство было кратким и сменилось желанием собственными глазами разглядеть, каки таки они есть, татары. На стены и башни безбоязненно полезли все, даже малые дети и женки.

Верхоконные татарские воины держались на всполье перед Золотыми воротами дальше полета стрелы. Но не знали владимирцы, даже самые искусные из них лучники, что татарские стрелки умеют поражать цель за тысячу шагов! Это они и показали: не слезая с седел, выпустили несколько свистящих стрел. Делали они это, наверно, только чтоб попугать русских, однако один выстрел оказался прицельным. Всеволод видел, как на стене справа от ворот произошло смятение, кто-то громко вскрикнул, иные поторопились спрыгнуть вниз.

— И зачем это он полез на самый верх, чуть не под купол?

— Известный шустряк!

— Вот и дошустрился… — начал осуждающе Петр Ослядюкович и осекся: — Неужто насмерть?

Всеволод увидел опрокинувшегося навзничь того самого истопничишку, которого только что отругал за излишнее усердие. На измазанном сажей лице его застыла та улыбка, с какой он оправдывался: «Дык ведь мороз…»

Первая смерть сразу все переменила в городе. Запричитали, заохали женки, созывая детей и строго-настрого наказывая не лазить на стены. Тысяцкие, сотники и десятские расставляли воинов на определенные воеводой Петром участки обороны.

А воинство неприятеля все прибывало и прибывало со всех сторон — неотвратимо, как прибывает по веснам к стенам города полая вода вскрывшихся Клязьмы и Лыбеди. Было что-то зловещее в неторопливости и деловитости, с какой размещались татары вокруг города, будто на торжище приехали: рассупонивали и разнуздывали лошадей, ставили треноги с медными котлами, выкладывали из саней снедь и одежду. В долгополых шубах, в меховых шапках с отворотами на шею, на уши и на лоб, они чувствовали себя привольно, не зябли, громко кричали что-то друг другу, скалили зубы в улыбках. По тому, как они размахивали руками, можно было понять, что они обсуждают, где удобнее расположиться их туменам и тысячам, в каких местах ставить шатры. Еще до обеда управились со всеми своими хлопотами.

Все шатры одинаковы — из белого и черного войлока, но один особенный: на решетки натянуты полосатые тигровые шкуры, а у входа белое знамя с девятью конскими хвостами. Это ставка самого Бату-хана.

В подчеркнутой неторопливости был у татар свой расчет: пусть урусы теряются в догадках и томятся ожиданием — ведь предчувствие беды страшнее самой беды. Все у них шло по хорошо продуманному обыкновению.

К Золотым воротам приблизилось десять степняков, как видно, знатных: кони под ними ярые, сбруя в золоте и каменьях, а сами всадники в кольчугах и блестящих панцирях, защищающих не только перед, но и спину, тогда как рядовым воинам разрешалось прикрывать только грудь, чтоб исключить всякую возможность трусливого бегства с поля боя.

— Не стреляйте, мы идем с миром! — предупредил на чистом русском языке ехавший самым первым смуглолицый толмач. — Великий джихангир Бату-хан желает говорить с вашим князем Юрием Всеволодовичем. Где он? Пусть выйдет.

— Нетути его! — вырвалось у кого-то из стоявших на стене.

Всадники молча приблизились вплотную к воротам.

Один из них даже потыкал мечом в дубовое, обшитое позолоченным медным листом полотнище — попробовал на прочность, уважительно потряс рыжей бороденкой.

— Тогда отдайте ключи от города. Мы войдем только полюбоваться на ваши дома и храмы, — продолжал толмач.

Его слова были встречены смехом и негодованием:

— Хитер бобер!

— Пусти козла в огород!

— Мы вам хвосты-то поотрубаем! — кричали со стен владимирцы.

Толмач выслушал, дождался тишины и продолжал:

— Если не откроете ворота и не пришлете богатых даров, если не поклянетесь в верности великому Бату-хану, ваш город постигнет участь Булгар и Рязани.