Юрий Долгорукий

- Ну, что же? И разобьём…

- Жён же здешних порежем!

- Порежем их плоть, как порезали всех в Дедке!

- Конец всякой плоти, дабы и корня тут не осталось!

- Сжигай эти избы!

- Бей!..

Нищие с рёвом кинулись к складам.

Скоро возле Страшко завязалась свалка: тиун успел вытянуть кол из ближней кучи строительных брёвен, встал к складам спиной, размахнулся - и нищие отшатнулись.

- Рушь добро князя! - кричал быковидный парень, пытаясь ударить Страшко дубиной.

Страшко отвечал, с натугой махая колом:

- Чего ты орёшь, безумный? Ох, князем будешь судим и сядешь на кол, проклятый! Не лезь!

Ему удалось ударить парня в висок, и тот упал, зажимая рану руками. Но тощий, смиренный мужик успел в это время сбоку толкнуть самого Страшко.

Кол выпал из крепких рук, толпа затоптала Страшко ногами. Потом она сбила дубинами с новых дверей замки и ринулась в склады. Кто-то успел побывать и в княжьей избе, раскинуть по полу угли. Из широко распахнутой двери клубами пошёл синеватый дым…

Ростислав вдруг будто очнулся от тяжкого забытья. Он с какой-то особенной ясностью разглядел всё то, что творилось на взгорье. Его поразило, как зло, нелепо и дико скакали у складов люди. Вон лезет в лютую драку избитый дубьём Страшко. Вон сбоку, ближе к посёлку, старый волхв Клыч с кучкой нищих поймал молодую бабу, сорвал с головы платок, неистово крикнул:

- Эта здесь тоже детей рожает… а в теле - хоронит хлеб!

Крикнул, склонился над бабой и вдруг ударил её ножом. Ударил не просто, а так, как вспарывают мешок, ведя лезвие ножа от низа до верха.

Крик бабы был остр и громок. Потом он затих, и Клыч в тишине стремительно поднял руку.

- Мы знаем, кто хлеб в своём теле держит! - сказал он властно. И все увидели в поднятой, грязной руке полукруглый хлебец.

Толпа покачнулась.

- Ах!

Клыч кинул хлебец в толпу. Не задерживаясь, он призывно взмахнул ножом и быстро пошёл вперёд - к ближайшей избе посёлка…

Страх, злоба и гнев сдавили княжичу горло. Увидев разгульное буйство нищих, и медленный дым над княжьей избой, и кровь зарезанной бабы, он хрипло крикнул своим притихшим отрокам:

- Рубить!

Они по привычке услужливо подбежали.

- Рубить зачинщикам руки! - опять вскричал Ростислав. - Немедля велю: рубить!

Слуга-меченоша поспешно прыгнул к крыльцу - за мечом, лежавшим в избе. Но оттуда дым выходил уже густо - жёлтый, горячий. Как видно, огонь поедал там не только меч Ростислава, но княжье добро и мёд. Значит, поздно было грозить волхвам…

Это видел и княжич, видел и меченоша. Отроки нерешительно затоптались возле избы.

Княжич в бессильной злобе скрипнул зубами.

«Нельзя давать им добро отцово! - подумал он быстро, пытаясь придумать что-нибудь главное и большое. - Добро это всё ж таки и моё: чай, сын я и княжич… сын!»

Впервые за все последние годы в нём вдруг поднялось желание помочь отцу, встать в делах его рядом - к плечу плечом, забыть о своих обидах.

Но было поздно вставать здесь, как верный щит: немало лет лежал этот щит без пользы; прошли по нему чужие, враждебные ноги; свила под ним своё гнездо змея нелюбви к отцу.

«Не щит, а труха гнилая!» - невольно подумал княжич.

Горестно усмехаясь, он в дикой задумчивости опять поглядел на разгул голодных людей. Они из сараев тащили еду и зерно, делили между собой. Горящая княжья изба бросала на них живую, алую тень. Изба хрустела в пламени и вздыхала. За ней начинал хрустеть один из сараев.

Потом и в посёлке вдруг выбился чёрный дым. Он взвился зловещей гривой, как будто огненный, буйный конь стал ударять в конюшне пудовым копытом: ломал сосновое стойло, рвал удила, стремился в чистое поле…

Гул от посёлка доходил сюда всё громче. Он то сменялся томительной тишиной, такой тугой и глубокой, что сердце сжималось в страхе (в это мгновенье Клыч наклонялся к повергнутой наземь жертве), то вдруг опять возникал, как тяжкий сторотый вздох.

«А-а-ах!» - доносилось оттуда, и вслед за этим летел пронзительный женский крик.

С криком вместе явственно доносились и треск ломаемых досок, и гул голосов, и удары - будто конь ударил копытом в глухую стену.

И вновь - тишина.

И опять - удар и смятенье…

Над княжьей избой уже развевалась густая чёрная грива. Конь пламени бился в ней всё свирепей, нетерпеливей. Блеск его красных глаз тревожил речную гладь.

Как большой бубенец, привязанный к гриве, в посёлке звенел и бился набат. Это чернец Феофан ударял в старенький колокол на холме, и голос набата летел над рекой в Заречье, к востоку - в усадьбу, на юг и на север, куда ещё утром уплыл в походной ладье Андрей.

От разорённых, горящих сараев подполз к Ростиславу тиун Страшко и ткнулся избитым лицом в траву. Но княжич его не заметил: он пристально, напряжённо глядел уже не на дым, а за холм - туда, где за устьем Неглинки, на светлом речном просторе вдруг показались белые паруса. Как видно, Андрей в Дедок не доехал. Похоже, в дороге встретился с князем, и вот - надутые ветром белые паруса, это - князь…

Страшко не видел ладей, появившихся на реке. Он видел лишь княжича Ростислава да дым над княжьей избой и горящим складским сараем. С трудом приподняв от земли окровавленное лицо, он хрипло сказал: