Юрий Долгорукий

- Скачи! - И книжник не в силах был отказать себе в этом счастье.

Глава XIV. ЛАДА

Яви мне зрак лица твоего, яко

глас твой сладок, и уста твоя мёд

источают, и образ твой красен…

Моление Даниила Заточника

Книжник скакал целиной, без дороги, лишь бы скорее попасть к Пересвете, сказать ей:

- Милая… лада!

Внезапно конь книжника встал, и Данила, едва не упав, очнулся: какой-то чужой человек стоял на его пути. И на лице человека - страх. И что-то в том человеке знакомо. Может, чёрные небольшие усы? Нет, не усы - глаза: наглые, злые глаза… Так это же Сыч, поганый убийца! То он заколол в посольской ладье араба Лейсад-даул-Ахья…

Данила рванул коня и вскричал:

- Постой-ка!

Сыч охнул и зайцем прыгнул в кусты.

- Погоди! - повторил Данила. - Не то конём затопчу!

Но бродяга, узнав Данилу, засел в кустах. Потом из кустов, оцарапав лицо и руки, он с визгом выскочил на поляну. А по поляне промчался к елям. Из елей - опять в кусты, и там вдруг притих, надеясь на добрый случай.

«Как быстрый заяц!» - невольно подумал книжник, но руки его привычно давали повод, шпоры кололи бока коня, а глаза искали бродягу зорко: не скрыться Сычу от мести!

Сквозь безлистую сеть ветвей, сухо бьющихся друг о друга, Данила видел бродягу ясно, а тронуть его не мог: кусты не давали. Но и бродяга не мог бежать: от этих кустов до леса книжник легко догнал бы его и замял конём.

Прикинув, куда скакать, если Сыч рванётся к лесу, книжник строго спросил:

- За что ты убил в ладье учёного сарацина?

- Не я! - поспешно ответил Сыч, припомнив лари, которые он открывал, и убитого им араба. - Клянусь душой, что не я…

- А кто?

- Гребец тут подплыл в челне… Туес у него в ногах, а на том туесе - самострел. Вот он и убил.

- Ты врёшь!

- Ей-богу, не вру.

- Ан, врёшь: гребец тот был наш человек Никишка. При этом я видел, что он до ладьи ещё не доплыл, когда киевский одноглазый Радила за ним помчался в погоню!

Сыч поёжился, промолчал. Данила спросил:

- Молчишь?

- А что же мне? Вот, ей-богу…

- Ты Бога не поминай. Уж лучше скажи, убийца: за что зарезал араба?

- Не я… Он сам на нож накололся… Данила Никитич крикнул:

- Он жив, чай, тогда остался и всё о тебе сказал!

У бродяги радостно ёкнуло сердце: значит, зря сарацин ему ночью снится? Теперь судьба не накажет, раз жив убитый!..

- Так жив сарацин остался? - спросил он смелее.

- Был жив! А как рассказал, - так помер. Сыч вздрогнул:

«Нет… видно, всё же не зря мне араб тот снится!» - и ноги его затряслись от страха. Он жалобно поглядел сквозь ореховый куст на Данилу, хотел сказать: «Не губи!» - но губы не раздвигались, и Сыч только грузно, словно старик, опустился на корточки под кустом, ожидая, что скажет книжник.

- От злобы своей звериной души ты сгубил араба! - в предельном гневе крикнул Данила Никитич. - И золото, знать, искал. По книжным ларям пошарил. Араб тот - ларей дороже! Ответишь за то, убойца! - и с маху пустил коня на тот куст, за которым сидел бродяга.

Сыч запетлял у кустов вдоль дороги, которая шла в усадьбу. Но на миг книжнику удалось настигнуть Сыча и ударить его сыромятной плетью. По-заячьи завопив от боли, бродяга свалился в покрытую лёгким снежком траву, покатился по ней, взметая листву и снег, вскочил и кинулся без оглядки к лесу…

Данила Никитич, остыв, придержал коня. Погрозив вслед Сычу кулаком, он мысленно оглядел себя, усмехнулся и медленно выехал на дорогу.

«Как глупый отрок! - подумал он о себе с беззлобным упрёком. - Нашёл для забавы время: чай, там Пересвета ждёт!..»

Мысль о боярышне тотчас же отозвалась в сердце, мгновенно прошла по всем жилам счастливой тёпой волной. Данила Никитич радостно встрепенулся и с лёгкой душой, отбросив мысли о князе, забыв и о злобе к Сычу, опять помчался к усадьбе.

Оставив коня у ворот, он оттолкнул испуганного слугу и быстро вошёл во двор. Найдя глазами крыльцо, он ясно заметил, как вдруг мелькнуло в дверях, распахнутых в сени, чьё-то лицо, дверь скрипнула и плотно закрылась, кто-то вскрикнул: «А-ах!» - и вновь стало тихо.

Но это припомнилось позже. А в этот миг книжник был полон только одним желаньем: увидеть свою Пересвету, сказать ей два слова наедине.

Не видя ни мрачных боярских слуг, ни лохматых лютых собак, хрипло лаявших возле конюшни, не слыша скрипа дверей и топота ног за ними, он кинулся в сени и шумно, с размаху вошёл в полутёмный дом.

Прямо перед собой, посреди светлицы, он разглядел пугливую тень старухи.

«А-а… мамка! - решил он сразу. - Боярыню стережёт».

В комнате с маленьким слюдяным окошком горела лампада. Здесь был полумрак, и книжник после дневного света всё видел неясно, плохо. Но по испуганному движению старухи, по расстановке вещей в светлице он не умом, а чувством вдруг догадался, что надо идти в ту дверь… вон в ту, которая слева.

Едва не толкнув старуху, книжник быстро шагнул вперёд и в левом дверном проёме увидел двух женщин. Одна из них молча стояла возле угла большой домовитой печи, откинув назад по-бабьи покрытую голову.