Итоги № 32 (2012)

— Нет, он никогда не грузил меня естественно-научными знаниями. Он видел, что я много читаю, увлекаюсь историей и литературой, и подолгу беседовал со мной, проявляя неподдельный интерес к моим тогдашним идеям.

— Как вышло, что вы стали историком?

— Повлияла мама и, конечно, школьные учителя. До шестого класса я учился в школе на Арбате, прямо напротив дома, в бывшей женской Хвостовской гимназии, описанной в произведениях Рыбакова о «детях Арбата». Я был отличником, гордостью школы. Помню, мой снимок даже напечатали в газете и за хорошую учебу премировали радиоприемником, к которому я даже не притронулся, поскольку патологически не интересовался техникой. Но мама решила, что я занимаюсь не слишком усердно, и меня решили перевести в школу у Никитских ворот, бывшую Флеровскую. Позже она стала называться школой имени Нансена. Но она находилась в другом административном округе, и такой перевод не рекомендовался. И вот отец пошел к директору и попросил меня туда зачислить. Это был единственный раз на моей памяти, когда отец воспользовался служебным положением. Как было отказать самому Шмидту! Меня взяли, о чем я никогда не жалел, хотя отметки стали хуже. Седьмой класс я заканчивал с двумя тройками — по физике и математике. Остальные были пятерки.

У меня были чудесные, мудрые учителя. Они разрешали погрузиться в то, что мне по-настоящему интересно. Удивительный по яркости дарования учитель русской словесности Иван Иванович Зеленцов внушил мне представление о достоинствах лекционного курса обучения и о радости совместного творчества в литературном кружке. Помню лекцию Ивана Ивановича «Слово о полку Игореве». Он увлек весь класс, а потом без предупреждения предложил написать сочинение о Баяне. Это было неожиданно, мы растерялись. Потом я понял, что это была проверка нас, нашего умения размышлять. Баян был непростой фигурой — не просто придворный певец великих князей, но современник исторических событий, человек, ответственный за сохранение исторической правды. До сих пор помню, как гордился полученной пятеркой.

На дворе стояли 30-е годы, и наши учителя прекрасно понимали, в какой исторической правде мы участвуем. Школа была привилегированная, в моем классе учились дети многих наркомов и других известных людей, и чуть ли не каждый день становилось известно, что за соседней партой появился очередной сын или дочь врага народа. В нашей школе трогать этих детей было запрещено. Когда арестовали Бухарина, мы должны были собраться и всем классом его осудить. Его дочь Свету, которая училась в моем классе, на это время вызвали в учительскую — чтобы она при этом не присутствовала. Другая моя одноклассница Вика Гамарник получила грамоту уже после того, как ее отец, член ЦК, был объявлен врагом народа и застрелился, «запутавшись в антисоветских связях», а ее мать через несколько дней была арестована. Сейчас я понимаю, как много нам дали учителя. Они сформировали не только любовь к родной словесности, памятникам истории и культуры, но и уважение к ближним. Можно прочитать много книг, но не научиться самым важным вещам.

Замечателен был и кружок «Газета», где нас фактически учили читать между строк. Мастерство и преданность своему делу школьных учителей привели к тому, что уже в восьмом классе у меня возникло желание стать профессором. Думаю, что это объяснялось не мечтательной самонадеянностью, а тем, что собственно профессорская среда, хорошо знакомая с детства, воспринималась как естественная. Убежден: если основные способности, пристрастия и антипатии складываются еще в дошкольные годы и считается общепризнанным, что все мы вышли из детства, то профессиональные склонности определяются в школьном возрасте.

— Когда же сбылась ваша детская мечта?

— На сей счет есть забавная история. В 1945—1951 годах я был внештатным преподавателем-консультантом Заочной высшей партийной школы: выезды с лекциями и консультациями в другие города, семинары с московскими группами, отзывы на контрольные работы, причем все это за весь период отечественной истории — как тогда выражались, от палеолита до Главлита. Это давало опыт преподавания и существенно расширяло исторический кругозор. После первой — и удачной — командировки в Литву я возгордился своим успехом, а особенно тем, что ко мне обращались «профессор». Надо сказать, там подобным образом обращались ко всем преподавателям. Видимо, следовало сразу же сбить с меня спесь, и через несколько дней после возвращения дома раздался телефонный звонок, нарочито деланным голосом попросили к телефону «профессора Шмидта». На удивленный вопрос: «Кто его просит?» — ответом было: «Академик Шмидт». Это был полезнейший урок — слово «профессор» применительно к самому себе я стал употреблять лишь через 25 лет, когда в 1970 году мне присвоили это звание.