Итоги № 1 (2014)

Дорогая парижская публика устроила аншлаг: было ясно, что русские опять будут удивлять. Но то, что показали на сцене, не лезет ни в какие рамки. Сюжет балета прошивается самыми беглыми стежками: Русь языческая, пробуждение могучих сил весны, девушку-избранницу приносят в жертву матери-природе… Впервые в балетной истории Нижинский заставляет танцовщиков косолапить, танцуя носками внутрь, и дикарски скакать, не считаясь с нормами dance noble. А в балетной партитуре, доселе бывавшей лишь прикладной, обнаружилась невиданная симфоническая мощь. Диссонансы и атональность: из оркестровой ямы льется нечто невообразимое с громом литавр, отчего едва не закладывает уши. Публика кипит: приличные дамы стучат лорнетами и веерами, самые горячие кавалеры вопят «долой!» — и это в партере, где сидят опытные благовоспитанные зрители. На ярусы страшно взглянуть. Скандал поднялся такой, что балетные артисты, без привычных па-де-де терявшиеся в прихотливой смене темпов, совершенно не слышат оркестра. Начинающий хореограф Нижинский в холодном поту стоит на табурете в кулисах и, топая в такт, отбивает ритм, чтобы кордебалет не сбился окончательно…

Но самым слабым звеном в этом светопреставлении оказалась сценография с ее буквальными картинами языческой Руси авторства Николая Рериха, вообще склонного к язычеству. Прикормленный Дягилевым, наш юный коллега Жан Кокто резюмирует: «Рерих — художник посредственный. Его костюмы и декорации к «Весне…», с одной стороны, не чужды духу произведения, но с другой — приглушали его некоторой своей вялостью». А вялости в этой «Весне…» просто нет. Есть все основания полагать, что она перевернет представления ХХ века о легкомысленном искусстве танца, привлечет к инфантильной музе серьезных композиторов и развяжет руки хореографам…

Увы, хореография Вацлава Нижинского не фиксировалась современным синематографическим способом, она останется лишь в рисунках, мемуарах и рецензиях. Сценография Рериха, надо думать, устареет, хотя и войдет в театральные хрестоматии. Блестящая судьба, мы уверены, достанется прежде всего партитуре Стравинского. Возможно, через сто лет ей будут посвящаться целые сезоны даже в Большом театре.

К взрослому миру презренье... / Искусство и культура / Художественный дневник / Книга

К взрослому миру презренье...

/  Искусство и культура/ Художественный дневник/ Книга

Вышел новый сборник Марины Цветаевой «Из двух книг»

Юная женщина, почти девочка, трогательно льнущая к матери и сестре, живущая домашними, дачными, детскими радостями, — такой Марина Цветаева предстает перед читателем на страницах своего сборника «Из двух книг», выпущенного издательством «Оле-Лукойе». На первый взгляд, вошедшие в него стихи (в самом деле взятые из двух более ранних книг поэтессы) — это и не поэзия даже, а скорее девичий дневник, эдакая тетрадь в розовых цветочках, которую тайком дают почитать подружке, предварительно взяв с нее страшную клятву «никому никогда ни словечка».

О чем же пишут в таких дневниках девочки? О семье, и прежде всего, разумеется, о маме — повелительнице, защитнице и хранительнице уютного детского мира:

Наша мама сегодня царица,

На головке у мамы венок.

О доме — не случайно в предисловии к сборнику Цветаева с поразительной наивностью призывает стихотворца не пренебрегать мелочами: «Говорите о своей комнате: высока она, или низка, и сколько в ней окон, и какие на них занавески, и есть ли ковер, и какие на нем цветы?..» (похоже, молодая поэтесса не допускает даже мысли, что у сочинителя может не быть собственной комнаты, причем, вероятно, с ковром). Пишут девочки о подругах, причем обязательно в романтически-унылом духе — недаром из всех милых ее сердцу приятельниц Цветаева вспоминает в стихах лишь грузинскую княжну Нину Джаваха, ранняя смерть которой создает благодатную почву для сапфической грусти:

Бледнея гасли в небе зори,

Темнел огромный дортуар;

Ей снилось розовое Гори

В тени развесистых чинар…

О прочитанных книгах и собственном переживании драм прошлого (очень важная, к слову сказать, тема для умненьких девочек):

Чей-то белый силуэт

Над столом поникнул ниже.

Снова вздохи, снова бред:

«Марсельеза! Трон!.. В Париже…»

Ну, и конечно же, всегда, при любых обстоятельствах девочки пишут о любви — как правило, зыбкой, полудетской, несбыточной. В случае Цветаевой, о странной любви на троих — героиня, ее сестра и некто третий, неназванный, голубоглазый и загадочный:

Сладко усталой

прильнуть голове

Справа и слева —

к плечу.

Знаю одно лишь: сегодня их

две!

Большего знать не хочу.