Исцеляющая

А у матери нет ответов. Они обе так и продолжают молча сидеть рядом, переживая этот миг, деля с умирающим животным крохотное пятнышко огромного, жестокого мира. Олениха смотрит на них без страха и даже не вздрагивает, когда ребенок осторожно протягивает руку и гладит ее по шее. Оленья шкура куда мягче, чем представлялось Эйве.

Хизер целует дочь в макушку. Они обе плачут.

Дыхание животного становится все реже. Вдруг Эйва хватает стрелу, пронзившую легкое оленихи, и тянет за древко. После секундного сопротивления стрела выходит. Олениха судорожно дергается, испускает звук, похожий на блеяние. Эйва отбрасывает стрелу прочь.

– Это не поможет, – предупреждает Хизер.

Эйва всей душой желает только одного: чтобы оленихе стало лучше. Чтобы кровь остановилась. Все, что она хочет, – это чтобы смерть прошла стороной, хотя бы один разок. Она кладет ладошки на рану. Оленья кровь тепла, она струится толчками, в такт биению сердца. Эйва закрывает глаза и ждет. Ждет, когда оленихе станет лучше.

Приходит что-то вроде огня, вспыхнувшего под ее руками, или, может быть, электрического разряда. А затем олениха встает на ноги. Кровь все еще течет, но животное уже в состоянии двигаться, пусть и неуверенно.

Хизер подхватывает Эйву и тащит назад по траве. Тело дочери бессильно обмякает.

– Эйва! Эйва! – тормошит ее Хизер и оборачивается на олениху.

Кровь продолжает капать, но куда слабее, чем могло бы быть. Шаг за шагом, оставляя красные капли на листьях папоротника, животное исчезает в лесу.

– Эйва, пожалуйста, проснись! – снова и снова умоляюще повторяет Хизер.

Минуты ползут одна за другой, переплетаясь, словно виноградные лозы. Наконец Эйва шевелится.

– Я в порядке, мам.

Голос дочери низкий, Хизер едва разбирает ее слова, но, услышав, что дочь говорит, она плачет от радости.

– А олениха? – шепчет Эйва. – Она тоже в порядке? Я очень хотела, чтобы она выздоровела.

Хизер оглядывается на кровавую дорожку, протянувшуюся в глубь леса. Она не может понять, что здесь произошло.

2

– ЭТО ВСЕ ИЗ-ЗА ВАШЕЙ ДОЧКИ, не так ли, шериф? – ворчливо спросил Джон Митчелл и поджал губы, уперев руки в бока.

Джон был шерифом в Стоун-Темпле еще до Мейкона и так и не сумел избавиться от цинизма, приобретенного за годы службы закону. Он был жилистым и, казалось, целиком состоящим из одних углов: острые локти, торчащие плечи, длинный нос и глубокие морщины под глазами, из-за которых Митчелл выглядел хмурым, даже когда был в хорошем настроении. Дети пугались его кислого выражения, хотя бывший шериф был добряком и ребятишек обожал.

Передав дела и значок Мейкону, он по-прежнему каждую пятницу являлся в участок, ревниво следя, как справляется с делом преемник. Хотя речь шла, по большей части, о пропавшем скоте, вечно забредавшем куда-то, или (в зависимости от погоды и сезона) о рыбалке и охоте. Однако сегодня им было что обсудить помимо рыбы и потерявшихся коров.

– Словно ад сошел на землю, – добавил Джон.

– Да, с этим не поспоришь, – кивнул Мейкон.