Исцеляющая любовь

Барни ехал назад по федеральной трассе номер 86 и крутил ручку приемника в надежде поймать что-нибудь, что могло бы смягчить тупую боль в его душе. Но хорошо ловилась только хартфордская станция, передававшая исключительно мюзиклы. Звонкие, радостные голоса звучали насмешкой над плачевным состоянием Мори Истмана.

Перед тем как съехать с трассы, он остановился у придорожного кафе, заказал тройной гамбургер (сегодня он показался Барни олицетворением трех несчастий — разочарования, депрессии и отчаяния) и попытался его съесть.

Он разменял у кассирши пять долларов и направился к телефонной будке. Достал из кармана мятый конверт и набрал номер в Сан-Франциско. На третьем гудке трубку сняли.

Офис доктора Истмана.

Он попал в приемную.

— Гм… Вы не подскажете, как мне поговорить с доктором Истманом? Дело весьма срочное.

— Вы наш пациент?

— Нет-нет, я вообще-то врач. Моя фамилия Ливингстон.

В трубке замолчали, потом раздался щелчок, из чего Барни заключил, что одну трубку положили, а затем подняли другую.

После чего он услышал приятный баритон:

— Слушаю вас. Говорит доктор Истман.

— Гм… Это Барни Ливингстон, доктор. Я друг Мори. Я был последним, кто говорил с ним перед тем, как он… Ну, вы знаете…

— Да-да, конечно. Вы получили мое краткое послание?

— Да, спасибо, доктор, — ответил Барни, стараясь не вспоминать о лаконичном благодарственном письме доктора Истмана, лишенном каких-либо эмоций. — Вообще-то именно из письма я и знаю ваш телефон… — Истман отнюдь не стремился поддержать беседу, и Барни ничего не оставалось, как взять инициативу в свои руки. — Видите ли, сэр, я сейчас навестил Мори…

— Это очень великодушно с вашей стороны, — заметил тот.

— Сэр, он хороший парень. Мне он нравится.

— Рад это слышать. Обычно он испытывает проблемы в общении со сверстниками. Так чем я могу быть вам полезен, мистер Ливингстон?

— Помощь нужна не мне, а Мори, сэр.

— Не понимаю.

В голосе психиатра появились раздраженные нотки.

— Доктор Истман, — не унимался Барни, пытаясь сохранять самообладание, — вы знаете, что вашему сыну прописана шоковая терапия?

— Разумеется.

— Простите мне мою прямоту, сэр, но я только что был у вашего сына. И насколько я мог заметить, его состояние заметно ухудшилось с тех пор, как мы виделись в последний раз.

— Доктор Каннингем дает мне совсем другую информацию, — возмутился Истман. — К тому же на каком основании студент-первокурсник считает себя вправе комментировать работу дипломированных специалистов?

— Доктор! — с жаром взмолился Барни — Единственное, о чем я вас прошу, — поезжайте и посмотрите сами, как это лечение испепеляет вашему сыну мозги!

— В этом нет никакой необходимости, Ливингстон. Я отлично знаком с данной методикой, и в моем представлении именно это показано в таких случаях депрессии, как у парня.

Барни отчетливо осознал, что доктор Истман намеренно избегает выражения «мой сын». Как будто для того, чтобы избавить себя от всякой ответственности за удручающее состояние Мори.

— Доктор Истман, я вас умоляю! Пожалуйста, не позволяйте им больше поджаривать Мори. Он поправится. Только дайте ему это сделать в тишине и покое.

Наступило недолгое молчание, нарушаемое лишь потрескиванием на линии.

— Ливингстон, я признателен вам за участие и непременно обсужу этот вопрос с доктором Каннингемом. Надеюсь, вы хорошо провели День благодарения…

Барни онемел.

— Всего доброго, — ледяным тоном попрощался доктор Истман.

Барни повесил трубку и, как боксер после проигранного боя, привалился к стенке кабины.

В свою казарму для будущих медиков он вернулся в начале девятого. Библиотека была еще открыта, и он пошел поискать новые материалы по ЭСТ. Выяснилось, что даже самые рьяные сторонники этой процедуры всячески подчеркивали, что к ней следует прибегать только в случае, когда счет идет на часы и минуты. «Какая спешка в данном случае? — недоумевал Барни. — Мори сидит себе на крылечке и плетет свои метафоры, как старушка вышивальные узоры».

Сообщалось и о неизбежных побочных эффектах, например, о потере памяти, по крайней мере частичной, хотя, по данным некоторых исследований, она носила временный характер. Но что, если Мор не впишется в статистическую норму? Что, если его память будет непоправимо ослаблена?

Кажется, Томас Манн определил гениальность как дар беспрепятственного мысленного проникновения в опыт прошлого. Разве память для художника не самое ценное его достояние?

Мори Шумный, тонко чувствующий, творческий парень, который заслуживает хотя бы того, чтобы ему дали шанс развиться в полноценную личность. А эти убийцы лечат душевную болезнь так, словно это была гангрена мозга. Выжигают каленым железом. «И для этого никакого человеческого мастерства не требуется, — подытожил Барни. — Когда я стану психиатром, я буду стараться лечить душевные раны, возвращать людям их внутреннюю целостность. А этого не может ни один механизм».

— Половой член у человека…