Исцели меня

Сжимаю пальцы, чтобы убедиться, что это не сон, и только окончательно удостоверившись, что я в полной мере чувствую все происходящее, начинаю несмело целовать Глеба в ответ. Сейчас его губы кажутся прохладными, но, как ни странно, очень приятными. И мягкими. Несмотря на тяжелую голову, боль в висках и рой непрошенных мыслей, мне хорошо. По-настоящему хорошо и очень легко. Почему-то сейчас я не думаю о том насколько правильно у меня получается целоваться. Ведомая какими-то непонятными чувствами, я шире открываю рот, позволяя его языку делать все, что хочется. Одной рукой Глеб зарывается в мои мокрые волосы и начинает поглаживать меня. Прикосновение его пальцев к моим волосам вызывает какую-то приятную россыпь мурашек. Может это самовнушение, но мне физически становится легче, несмотря на нехватку воздуха и весьма уязвимое положение. А может на меня так подействовали его слова. Кажется, я вообще никогда и ни от кого не слышала, что все будет хорошо. Не будет, я понимаю это. Так в принципе не бывает. Но сейчас мне действительно хорошо.

К своему удивлению, я бы и дальше целовалась, не думая о том сколько это длится, но Глеб отстранился первым. Чувствую себя немного растерянной. Не желая смотреть ему в глаза, тупо зажмурила их, уткнувшись губам в его плечо, сделав при этом глубокий вдох. Пахнет от него сейчас, кажется, не одеколоном, не каким-нибудь гелем для душа или мылом, а мятой. Сама не поняла, как стала водить носом и губами по его коже. Наверное, я просто хотела убедиться, что это не обонятельная галлюцинация.

— От тебя пахнет мятой, — бормочу едва слышно.

— Пока ехал из аэропорта я ее жевал, чтобы прийти в умиротворенное состояние и не сорваться, — усмехаясь, произносит Бестужев.

— В таких случаях надо пить валериану, — усмехаюсь в ответ. — Причем долго, там накопительный эффект.

— Тогда надо мной надругалась бы Мария. Она, как и все представительницы кошачьих, неравнодушна к этому растению.

— Она уже живет с тобой?

— Можно сказать и так. Я забрал ее на днях, — тихо произносит Глеб, продолжая перебирать пальцами мои волосы.

— От бабушки? — вместо ответа Бестужев кивает.

Поднимаю на него голову и, сама того не осознавая, тянусь пальцами к его бороде. Чего она так не дает мне покоя? Ведь нормальная же по ощущениям, неколючая и непротивная. Что ж так тянет провести по ней пальцами?

— Даже не думай. Не сбрею, — качаю головой.

— Я и не думала, — вновь закрываю глаза и опускаю голову в воду.

Ощущение прохлады сейчас действует почти как лекарство, особенно, когда пальцы Глеба продолжают перебирать мои волосы. И то, что Бестужев начинает едва заметно кружить меня на воде, вовсе не раздражает. Наоборот. Вот только сама того не ожидая, вместо того, чтобы думать о реальной проблеме, которую я как на духу выложила только Бестужеву, в ушах звенит его «солнышко». Ведь так не называют постороннего человека. Но так, наверное, можно назвать бабушку, при условии, что любишь ее. Ведь можно?

— А как ты называешь ее ласково? — вновь перевожу взгляд на Глеба. Тот в свою очередь вроде бы смотрит на меня, но очень задумчив. Так, что не сразу реагирует на мой вопрос.

— Что ты сказала?

— Я спросила, как ты ее называешь?

— Бороду?

— Бабушку. Я имею в виду ласково. Ну, все по-разному зовут. Например, дорогая моя, зайчик, солнышко, — вот я прям мастер конспирации. Жесть.

На мои слова Глеб лишь усмехается. К счастью, по-доброму.

— Я называю ее исключительно бабушка. Обезличенные солнышко, котик, зайчик — это уж точно не для нее. Назови я ее так, она со смеху помрет. А ты, кстати, называй ее Верой. Без всяких добавок тетя и бабушка. А скажешь баба Вера — получишь от нее по губам. И я тебе буду не помощник.

— Понятно, — вот только непонятно почему я открыто не могу спросить кто такая эта «солнышко».

— Я понимаю, что ты хочешь говорить, о чем угодно, кроме того, о чем ты мне рассказала, но так не получится. Давно болит, это сколько? Примерно.

— Не знаю. Месяцев пять, может чуть больше, — так и хочется сказать, смотря на угрюмое лицо Бестужева «Что, уже не будет все хорошо?», только вместо этого я молчу, наблюдая за тем, как Глеб наклоняется к моему лицу.

— Почему ты так себя не любишь, Соня? Зачем так издеваешься над собой?

— Ты не понимаешь. Это… это… это просто страшно. Я всегда была трусихой, а сейчас особенно. Это все как снежный ком, сознание само все дорисовывает, когда много думаешь. А я делаю это слишком часто. И ты был тогда прав. Я бы вряд ли продолжила карьеру модели, сохрани я все исходные данные при себе, — не знаю, зачем это говорю. Слова сами вырываются из меня. — У меня никогда не было уверенности в себе, а сейчас и подавно. Я слишком остро реагировала на равнодушие Марты. Ждала от нее похвалы во всем, а получала только нравоучения. Наверное, в один из дней я бы все же сорвалась, и закончилось бы все так, как ты мне напророчил.