Исцели меня

— Что пьем, Соня? — хорошо… Ой как хорошо, что банка не шмякнулась из моих рук. Не паниковать. Это мой дом. Точнее папин. Стало быть, и кухня его. А я его дочь, значит и хозяйка я тоже. Что хочу, то и делаю. Ставлю аккуратно банку на стол.

— Рассоло, урожай двухтысячного года, — как ни в чем не бывало произношу я, не поворачивая голову. — Очень приятное послевкусие. Приятные пикантные нотки… чего-то там. Знатоки оценят.

— Рассоло? Да еще и двухтысячного? Что за зверь такой, уже поди с такого года испортился. Не боишься употреблять?

— Чего мне бояться? Хорошая крепкая выдержка.

— А я все же предпочитаю рассол, желательно, урожая прошлого года.

Садится около меня на стул и берет банку в руки. А я почему-то акцентирую внимание не на то, что он отпивает мой рассол, а на то, что его рубашка расстегнута на очень даже приличное количество пуговиц. И грудь! Грудь у него, кажется, не волосатая, не то, что морда.

— Хорош, зараза. Только обопьемся, — доносится до меня голос Бестужева. — Не думал, что ты отрываешься по ночам с едой и хлебаешь рассол. По тебе и не скажешь.

— Да я смотрю, мы с вами очень даже похожи, Глеб, кажется, Александрович. Я — подслушиваю. Ты — подсматриваешь за жрущей по ночам девицей.

— Не кажется. А вообще молодец, ешь, тебе надо поправиться, ты похудела. Твоя сиделка сказала, что ты очень мало ешь, и я склоняюсь к тому, что это правда. Это одноразовый жор? Заедаешь стресс?

— Нет. Я каждую ночь спускаюсь на кухню и ем. Просто потому что во мне растет маленькая жизнь, — демонстративно кладу руку на низ живота и улыбаюсь.

— Надо же, — насмешливо бросает Бестужев, откидываясь на спинку стула. — Я пропустил момент непорочного зачатия?

— Как это непорочного? Очень даже порочного. Глисты — это очень порочно.

— То есть это и есть маленькая жизнь?

— Конечно. Живое? Значит — жизнь. А вообще знаешь, скажу-ка я тебе правду. Одному единственному.

— Это уже очень интересно, — чуть наклоняется ко мне. — Ошарашь меня.

— Это единоразовый соленый жор, просто потому что больше я не могу себе позволить. Если я буду много есть, значит буду много пить, а потом мочиться. Пить и снова мочиться. А ведь это все в памперс и не только в него. Ты только представь, как это все убого в реале. А теперь самый главный вопрос — оно тебе надо, Глеб?

— Оно это что?

— Все. Ты вообще понимаешь, что у меня за жизнь? Какая к черту роспись?! — повышаю голос, уже конкретно выходя из себя.

— Выездная. В ЗАГС не поедем, — спокойно произносит Бестужев.

— Ты вообще меня слышишь?

— Слышу, — так же ровно бросает Глеб.

Глисты и памперс не произвели не то, что нужного эффекта, они не произвели вообще ничего. Ощущение, что передо мной не человек. Скала. И самое раздражающее то, что чтобы я ни сказала — его не смутить. Да, стоит признать, что такая тактика не работает. Не надо было это и начинать. Еще и ляпнула про еду. Надо вести себя спокойно.

— Ладно, давай поговорим серьезно.

— Я думал завтра, но хорошо давай сейчас.

— Зачем тебе в качестве супруги неходячая девица? — как можно спокойнее произношу я, сжимая ладони в кулак.

— Для продолжения рода, для чего же еще, — насмешливо бросает Бестужев, поднося ладонь к моим волосам. — Шутка. Разве ответ не очевиден, Соня? — качаю головой, пытаясь совладать с собой и не ударить его руку, копошащуюся в моих волосах. — Ну раз не знаешь, так разберемся в процессе семейной жизни.

— Я не стану твоей женой.

— Станешь и встанешь. Именно в таком порядке, — уверенно произносит Глеб.

— Ты мне мстишь, да?

— Мщу? — удивленно бросает Глеб. Причем его удивление не выглядит наигранным. — Поясни.

— Ты хочешь мне напакостить и запугать, и, возможно… поиздеваться в процессе семейной, так сказать, жизни за то, что…

— Ну, чего замолчала?

— За то, что оскорбила… тебя тогда… теми словами. Я знаю, что мужчины обидчивы и… забудь о том, что я тогда сказала, это неправда. Я просто пыталась тебя уколоть в ответ на твою речь… Забудь.

На мои вполне искренние слова Бестужев начинает смеяться в голос. Я не понимаю наигранно это или нет. Но смех буквально льется из него. Льется до тех пор, пока Глеб в очередной раз не хватается за ручки моего кресла. Переводит дыхание и уже вполне серьезным голосом произносит:

— Ты серьезно думаешь, что я буду мстить за слова, произнесенные обиженной девочкой? То есть ради какой-то там мсти я на тебе женюсь? — молчу, не зная, что ответить. — Тогда я тебе так скажу. Помнишь, ты как-то сказала, что ты — дура? Можешь не отвечать. По глазам вижу, что помнишь. А я сказал, что дура, которая признается, что дура, не такая уж и дура. Но теперь, пожалуй, соглашусь, ты все же она самая. Но ничего, при правильном подходе дурь из человека можно убрать. Возвращаясь к твоим и моим словам. Разница в том, что в тебе говорила обида, а я говорил правду. В тебе и сейчас она говорит. Ты меня винишь в том, что с тобой случилось? — переводит взгляд на мои полуоткрытые в сорочке ноги.