Исцеление в Елабуге

Никогда я не чувствовал себя таким разбитым душевно и физически, как в тот вечер, когда стал невольным свидетелем предсмертной судороги немецкого южного фронта. У меня было такое ощущение, будто руки и ноги отказываются повиноваться, а на мои плечи давит неимоверный груз. Голова раскалывалась от боли. Механически я доложил начальнику госпиталя о получении продуктов и об увиденном мною в пути. Спокойным голосом он пригласил меня спуститься в его землянку и там поговорить.

– Конец очень близок. Русские каждую минуту могут оказаться здесь. Это, может, произойдет сегодня ночью или завтра днем. Нам следует подумать о том, что делать. Что у нас есть из продовольствия?

– Только то, что я сегодня привез из Гумрака, – ответил я. – И еще до семидесяти пайков НЗ на два дня. Я предлагаю семьдесят пайков на одни сутки погрузить в машину, в которой мы перевозим самое необходимое медицинское оборудование. Все же остальное пустить в котел, каждый получит по половинке супа и по полбулки хлеба. Это и будет наша последняя выдача пайка, на дорогу.

– Хорошо. Так и сделаем. Я думаю, мы получим приказ направить раненых, способных передвигаться, и медперсонал в город. Хорошо еще, что символический запас продовольствия у нас все же есть, – сказал, горько усмехнувшись, профессор.

– Я никак не могу всего этого понять. Можно с ума сойти! Вот уже девять недель нас кормят обещаниями: «Держитесь! Фюрер вас вызволит, спасет!» или «Вся Германия прилетит в Сталинград!» А мы здесь дохнем, как крысы. Неужели такое возможно?

– Работая врачом, я всегда думал, что у меня самая гуманная, самая необходимая людям профессия, – начал профессор. – Все гуманное уничтожено, все национальное попрано.

Кутчера схватил в руки небольшую книжку и начал листать, отыскивая какое-то место.

– Это книжка Канта. Я его неплохо знаю. И эта книжка – моя постоянная спутница.

– Я тоже немного знаком с Кантом, – заметил я. – Сейчас вы, наверное, ищете место, где Кант пишет о нравах и обычаях.

– Да, да, именно это место я и ищу. Сейчас мы посмотрим, что говорит старый философ по этому поводу. – Профессор перевернул еще одну страницу и начал читать, водя пальцем по строчкам. – По Канту выходит, что я, как человек, должен действовать, неся ответственность за свои действия, так чтобы мои действия отвечали действиям всех других людей. Но все те, кто поставил нас в положение убийц и гонит на верную гибель, действуют против этого завета.

– Значит, бесчеловечно приказывать идти на верную гибель не ради высокой цели? А кто несет за это ответственность? А что делаем мы? Мы вот рассуждаем об этом, а сами маршируем дальше.

– Да, мы и сами не безгрешны, – заметил профессор. – Я вот пошел служить в вермахт, хотя имел много претензий к режиму. Пять лет назад я ни за что бы не поверил в возможность того, что мы сейчас видим и переживаем. Да, я не был последователен. Гитлер как хамелеон, да и в те времена его личность чем-то привлекала меня. Сейчас я уже точно знаю, что Гитлер – олицетворение преступления.

– Возможно, он не знает о нашем положении? – попытался возразить я профессору. – Но Паулюс-то и наши генералы прекрасно это знают.

– И Гитлер, и все верховное командование вермахта точно информированы о нашем положении. Они ведь главные виновники случившегося. Это не меняет ничего, даже если командующий 6-й армией со своей стороны тоже виновен в отдаче бессмысленных приказов.

– Это ужасно. Но вы правы, – сказал я. – Незадолго перед Новым годом мы в Городище дали приют одному майору. Он пробирался в западный район котла, но был застигнут бураном. Он рассказал нам о старом Блюхере. Когда в его войсках в 1807 году кончился хлеб и порох, он капитулировал перед французами и сдался в плен. Ни один историк никогда не упрекнул его за это. И ведь его корпус не находился так долго в таком положении, как наша армия. Непонятно, почему Паулюс не сделает такого же шага?

– Паулюс не Блюхер и не Зейдлиц, – твердо сказал подполковник.

– Вы имеете в виду командира нашего корпуса? – спросил я.

– Да, Вальтера фон Зейдлица. Еще в начале нашего окружения он написал Паулюсу письмо, в котором советовал в случае необходимости действовать самостоятельно – вопреки требованиям Гитлера, хотя тогда еще все надеялись прорваться. В прошлом году я видел Зейдлица в котле под Демянском. Благодаря его мужеству и энергии окруженные пробились к своим. Но там в окружение попало лишь сто тысяч, а не двести пятьдесят тысяч, как у нас. И главный фронт находился в нескольких десятках километров, а не в нескольких сотнях километров, как у нас. Начиная с января свобода действий для нашей приговоренной к смерти армии – не в попытке прорваться, а в необходимости принять капитуляцию.

***

Капитуляция.

Плен.

Другого выхода для нас не было.

Прежде чем прийти к этой мысли, я много и мучительно передумал.

– Вы считаете, что, сдавшись в плен, мы сможем надеяться когда-нибудь увидеть своих близких? – спросил я профессора.