Исцеление в Елабуге

– Мне порой кажется, будто я в каком-то лабиринте. Только пройдешь один запутанный коридор, как попадаешь в другой, более замысловатый. До сих пор я не нашел выхода из этого лабиринта. Разумеется, ни о каком прусском величии не может быть и речи. Будет ли предпринята еще раз попытка деблокировать нас после неудачи Гота? Мы же не знаем, что делается вне котла? Во всяком случае, снабжение становится все хуже и хуже. К тому же у меня такое впечатление, что противник сделал еще далеко не все, на что способен.

– Вы довольно сдержанно выражаетесь. Положение с питанием просто ужасно. В наших землянках – почти тысяча сто раненых и больных. На каждого из них мы получаем по крошечному кусочку хлеба да по миске баланды, где, словно инфузории, плавают редкие горошины. И на всех – два бачка солодового кофе или зеленого чая. Вот и все. Как врач, я просто не знаю, как так можно. Ведь это же зверство!

– Извините, господин подполковник. Я тоже считаю это зверством, и у меня уже нет сил больше переносить это. В этой войне меня многое угнетает. Однако нельзя совсем отказаться от надежды. Ведь так мы сами себя обезоруживаем. Нам необходимо быть мужественными, чтобы как-то поддержать наших раненых, которым гораздо хуже.

– Пусть господь бог даст им силы и наградит за все муки. А мы, как верные друзья, сделаем все возможное, чтобы помочь им!

И профессор Кутчера еще раз протянул мне руку. Мы обменялись крепким рукопожатием.

– Сейчас я познакомлю вас с нашим персоналом, – сказал мне профессор, – а завтра вы осмотрите хозяйственное подразделение и обойдете все помещения лазарета. Послезавтра же вы поедете за продовольствием в Гумрак.

– Это меня устраивает. Да, я хотел передать вам листовку, которую нашел на дороге возле Воропаново. Кое с чем можно согласиться, но ненависти к Гитлеру я разделить с автором не могу.

Профессор бегло пробежал листовку. И чем больше он читал ее, тем серьезнее становилось его лицо.

– «Проданы!» А ведь мы только что договорились с вами, что не будем предаваться унынию и пессимизму. Скажем тогда, что мы никем не проданы. Это звучит лучше, не так ли? – Профессор устало рассмеялся. – Вайнерт – коммунист, а я по своим взглядам очень далек от коммунистического мировоззрения. Правда, в студенческие годы я везде совал нос. В двадцатых годах выступал в «Красном ревю». В Гамбурге, где я был ассистентом, как-то попал на митинг, слушал Тельмана. Он говорил о том, что Гитлер – это война. В то время я не знал, верить этим словам или нет. Теперь же я вижу, что коммунисты оказались правы. И вот мы в сталинградском котле хлебаем баланду.

Когда я вошел в офицерский блиндаж, слова профессора все еще звенели у меня в ушах. Это было квадратное помещение метров шесть на шесть. У входа стояли скамья, стол и несколько табуреток. Все это было сколочено кое-как. В другом конце я заметил нечто похожее на нары. Комната освещалась скупым светом карбидной лампы. Когда мы вошли, все, кто был в блиндаже, встали.

– Господа, я хочу представить вам нашего нового казначея, – начал профессор. – Вот это наш ведущий хирург штабной врач доктор Герлах. Это – начальник аптеки Клайн. Это – второй хирург и ассистент доктор Вальтер, зубной врач доктор Шрадер, доктор Штарке, доктор Рот, а вот это – ваш непосредственный сотрудник инспектор Винтер.

Мы поздоровались. Штабному врачу, зубному врачу и инспектору было лет по тридцать, остальным и того меньше, примерно столько же, сколько и мне, – лет по двадцать пять.

Мы сели ужинать. Ужин состоял из куска хлеба грубого помола и миски баланды. Определить, из чего она, было просто невозможно. Инспектор Винтер пытался утверждать, что похлебка сварена из пшеницы. На самом же деле на приготовление этого супа пошел силос, захваченный 71-й пехотной дивизией.

Ели молча. Через пять минут весь ужин был съеден. Подполковник попрощался со всеми и ушел в свой бункер. Он жил там в гордом одиночестве. Герлах и Рот пошли навестить тяжелораненых. Оставшиеся в блиндаже попросили меня рассказать о жизни в Городище.

Оказалось, что находящиеся в Елшанке солдаты и офицеры не имели ни малейшего понятия о тех ожесточенных боях, которые разгорелись начиная с августа в индустриальном районе Сталинграда за каждый дом, за каждую развалину.

Из разговора с моими новыми друзьями я понял, что они настроены менее скептично, чем их шеф, хотя так же, как и все, страдали от недостатка продовольствия. Елшанка находилась в каких-нибудь полутора километрах от Волги и в двух километрах от юго-восточного края кольца окружения, но до сих пор здесь было значительно тише, чем в Городище. Сюда лишь изредка долетал шум боя.

В середине декабря в полевом госпитале в Елшанке было около трехсот раненых и больных. Позже прилив раненых сильно увеличился. Я узнал, что почти до самого рождества в Елшанке выдавали лучший паек, чем в других частях: у госпиталя имелись кое-какие свои запасы; кроме того, он получил пшеницу из складов в южной части города.

Я заметил, что мой рассказ несколько испортил им настроение.