Истребление персиян

Всегда отрадно и темно
Во глубине твоей пещеры,
Темнее милое пятно
У входа на щите Венеры.

Там дремлет легкий, тихий сон
В блаженных рощах мандрагоры,
Тому, кто статен и влюблен,
Он нежно затмевает взоры.

И если жаркие персты
Тебе сулят любовь и ласку,
Глаза легко опустишь ты
К благоуханному Дамаску.

И близ Дамаска, в стороне,
У светлой рощи мандрагоры,
На этом радостном пятне
Ты, вспыхнув, остановишь взоры.

Дамаск благоухал у Ольги Афанасьевны Глебовой-Судейкиной. Это в ее пещере всегда отрадно и темно. Отлично, пещера, так пещера, но почему она – Дамаск? Наверное, потому, что Глебова-Судейкина играла в миракле “На пути из Дамаска”, поставленном в “Бродячей собаке”. Путь ли в Дамаск, на пути ли из Дамаска, какая разница? Ольга Афанасьевна и есть Дамаск, может, не с головы до пят, но в самой драгоценной своей подробности. Об этом твердил и Всеволод Князев в обращении к ней:

Я был в стране, где вечно розы
Цветут, как первою весной,
Где небо Сальватора Розы,
Где месяц дымно-голубой!

И вот теперь никто не знает
Про ласку на моем лице,
О том, что сердце умирает
В разлуке вверенном кольце…

Вот я лечу к волшебным далям,
И пусть она одна мечта, —
Я припадал к ее сандальям,
Я целовал ее уста!

Я целовал “врата Дамаска”,
Врата с щитом, увитым в мех,
И пусть теперь надета маска
На мне, счастливейшем из всех!

Не будем вслед громыхать, просто тихо изумимся, как же далеко означаемое от означающего. Князев – не Сологуб с его сосредоточенно-исступленной, почти монастырской скабрезностью, и уж, конечно, не Брюсов, который “и Господа, и Дьявола хочу восславить я”. Князев, как Вертинский, для которого ноги – “две бесконечно длинные дороги в далекий заколдованный Дамаск”. Пошлость от чистоты сердца. Князев не собирался кощунствовать, не думал глумиться; ни христиан, ни ап. Павла он не намеревался обидеть, он их не брал в голову. Они утонули. Купи́шь уехал в Париж, остался один куки́ш. Дамаск развоплотился с Дамаском, распался по слогам – Да-маск – есть только “маска на мне, счастливейшем из всех”. Такая же маска, как чадра у Будищева. Размер катастрофы, правда, другой.

Вот эта пропасть между означаемым и означающим – трагическая. В ней – смерть. Земля, как у Антея, уходит из-под ног, и всё повисает в воздухе. Князев датировал свое стихотворение 17 января 1913 года, больше он ничего не написал. Спустя два месяца он покончил с собой: из-за Глебовой-Судейкиной, его отвергнувшей. Закрыла Ольга Афанасьевна перед Всеволодом Николаевичем врата своего Дамаска.

Всеволод Князев и Ольга Глебова-Судейкина – два главных героя “Поэмы без героя”, там про разрыв между означаемым и означающим много сказано. Но это будет позже, поэма стала складываться в 1940 году (надо нам как-нибудь про нее подробней поговорить).

А 17 декабря 1959-го, комментируя написанное, Ахматова сообщает:

Первый росток (первый росточек, толчок), который я десятилетиями скрывала от себя самой, – это, конечно, запись Пушкина: “Только первый любовник производит… впечатление на женщину, как первый убитый на войне…” Всеволод был не первым убитым и никогда моим любовником не был, но его самоубийство было так похоже на другую катастрофу… что они навсегда слились для меня. Вторая картина, навсегда выхваченная прожектором памяти из мрака прошлого, это мы с Ольгой (Глебовой-Судейкиной. – А.Т.) после похорон Блока, ищущие на Смоленском кладбище могилу Всеволода (†1913). “Это где-то у стены”, – сказала Ольга, но найти не могла.

Как в Писании сказано? “Люди же… стояли в оцепенении, слыша голос, а никого не видя… С открытыми глазами никого не видел”. Только на Смоленском никто не взял за руки и не привел в Дамаск.