Истребитель

Огольцов, между прочим, был недоволен. Миронов, секретарь парторганизации, который шел наверху в охранении, слишком захлебывался, рассказывая про семь петровских заходов; это многовато, заметил Огольцов, он рисковал не только собой, но и людьми. Увлекаешься в бою, товарищ комбриг, виновато пояснил Миронов. Это все не очень хорошо, сказал Огольцов, это сказываются перегрузки, пора отдохнуть товарищу Петрову. Напротив, Птухин его обнял и сказал, что пошлет представление на Героя. Пять дней спустя он прилетел в расположение, привез наши газеты, где уже сообщали о триумфальном налете республиканских истребителей (по дипломатическим соображениям на этот раз умалчивалось, что налетали именно советские, вероятно, немец Шельхорн с подло запомнившейся фамилией действительно что-то знал или чувствовал). С особенным смаком корреспондент добавлял, что за негодную охрану аэропорта и неготовность к республиканской атаке двадцать человек из аэродромного обслуживания были расстреляны перед строем. Их-то за что, подумал Петров, хуже наших, обязательно надо наградить виновных и расстрелять невиноватых... Попутно сообщалось, что экипаж Васильевой, Грибовой и штурмана Степановой вылетел в Комсомольск-на-Амуре и совершил аварийную посадку, причем Васильева и Грибова живы и в порядке, а Степанова выбросилась с парашютом над тайгой, идут поиски.

— Товарищ генерал, — внезапно севшим голосом сказал Петров. — Вася. Я никогда ничего не просил, слышь...

Птухин был человек сообразительный и догадался, что речь не об Испании.

— Рожает? — спросил он с пониманием.

— Нет, не то, — сказал Петров. — Вася, я ее найду. Отпусти меня.

И тут неожиданным образом пригодилось то, что Петрову пора, пора было отдохнуть. Он уже не совсем владел собой, а что вы хотите, полгода фактически на фронте. Война затягивалась, и видно было, что, даже заменив все республиканское командование, мы не заменим шатких и пылких испанских бойцов, которые давно настроились на перемирие. Гражданская война, когда свои стреляют в своих, — удовольствие не для всякой нации, а только для политически зрелой. Но лететь на своем самолете наш товарищ Теодор, естественно, не может: Франция нас не поймет. Придется опять доставить его пароходом. Тут уж Птухин взъярился и сказал, что товарищ Теодор заслужил у испанской республики право вылететь на гражданском самолете и попасть в Москву так срочно, как это ему нужно. Он нажал на свои педали, подключился известинский корпункт, и только тут Петрову представился шанс понять, какая большая и тайная механика стояла за этой войной. Утром он ел мороженое в Мадриде, обедал в Париже, куда его доставили военным бортом, а из Парижа наутро перекинули в Москву в компании некоего военного корреспондента, печального желтого еврея. Петров почему-то всю дорогу пытался объяснить ему, что он не дезертирует, что он найдет штурмана Степанову и вернется, но корреспондент слушал молча и смотрел грустно.

— Я думаю, вы не вернетесь, — сказал он. — Там все заканчивается.

— Да как это! — не понял Петров. — Только начинается все по-настоящему.

— Начинается, да не там, — непонятно сказал еврей. — Там делать больше нечего.

Не заезжая домой, Петров отправился в институт. Он успел прикинуть: до Комсомольска лучше всего просить «антоновку», а там брать в аэроклубе что дадут и на самой малой высоте осматривать тайгу. Начиналась осень, не больно-то спрячешься. Не спрячешься, повторял он.

6.

Что касается Поли Степановой, то незадолго до вылета с нею случился аппендицит. Ну надо же, глупость какая! В карете скорой помощи она стала расспрашивать врачей, кого к ней пустят и когда. Оказалось, что только двоих два раза в пятидневку. Это что еще такое, сказала Поля, какая пятидневка, я выйду оттуда через три дня! И что удивительно, почти не обманула.

В палате они с инструктором Алешкиным развернули целую лабораторию, она получала квалификацию радистки без отрыва от страданий по поводу аппендицита. Шрам заживал трудно, температура не спадала, но она наловчилась обманывать медицину: Грибова передала ей второй градусник, она держала его до 36,8, потом ставила другой, как раз за десять минут он догонялся до 36,6, его она и сдавала сестре. Врач качал головой, но Поля сказала: вы срываете задание Сталина.

На следующий день Валя Грибова сажала самолет в присутствии Волчака. Окончательное решение, говорили, зависело от него. Волчак был хмур и, кажется, с небольшого похмелья, но посадку оценил: «Ничего». Машина была антоновская, длиннокрылая — тридцать один метр размаха, — с моторами М-86 по девятьсот пятьдесят лошадей, и экипаж предложил присвоить ей название «Родина». Поля поначалу сомневалась.

— Вот представь, — сказала она Вале, — всякое ведь может... и что напишут? «Родина» потерпела аварию? Три экипажа вылетели на поиски «Родины»?

Васильева прыснула, а Валя сказала:

— Если так подходить, вообще никак нельзя называть. Мы не можем подвести.

— Хорошо, — сказала Поля, — ты командир, тебе рулить.