Истребитель

— Вот, и товарищ капитан не даст соврать. И вот мы всё разбросали, долетели до Волги — Волга, надо вам заметить, зимой и не Волга никакая, одна равнина, — и пришло время поворачивать назад, но встречный ветер был такой силы, что болтались мы в двухстах километрах от Москвы, а до базы добраться не могли и за два часа. Между тем смеркается. Видим вдруг россыпь огней, сверху необыкновенно уютных. Прикидываем, где можем быть, — батюшки, Переславль-Залесский! Снижаемся, но посадить дирижабль, как вы понимаете, задача не из простых. Надо инструктировать встречающих, а откуда им знать? Я радировал бы, да некому. А люди выбегают из домов, смотрят вверх — картина! Мы обеспечили им вечернее развлечение. Я постарался окоченевшими руками написать как можно более четкую записку с детальной инструкцией, мы сбросили ее с грузом и видим: подобрали. Нас несет на окраину города, туда помчался какой-то автомобиль, запалили костры, но мы на радостях рано сбросили гайдропы, они едва до земли достают. Двое как-то подпрыгнули, поймали один, тянут к земле, но тут — что бы вы думали? — попадаем в восходящий поток. А с земли, можете представить, один уцепился за гайдроп и не отрывается! Нас несет вверх, мы орем ему: прыгай! А он боится. Наконец разжал руки, полетел, смотрим — вроде живой. Но как только он оторвался, нас тотчас же понесло вверх с такой быстротой, что я и заметить не успел, как мы с пятисот ушли на тысячу семьсот, — ведь разорвет оболочку, представьте! Что делать? Рекорды в наши планы не входят! Моторы не заводятся, горючка, собственно, вся. Все уже поняли, что нужно нажимать на аварийный спуск, но командир медлит. Чего ждет? Высота два километра! Он дернул, наконец — в дирижабле открывается, вы знаете, такой треугольник, и начинает выходить газ. Мы снижаемся, я убираю антенну и прекращаю радиосвязь, но, сами понимаете, провисли тяги, и рули не действуют! Штурвал вообще делается лишней деталью. Сгрудились все на носу, потому что гондола за счет моторов встала на сорок пять градусов, но и мы всей тяжестью не могли выровнять машину, держались кто за что. Однако идем вниз, почти пикируем. И когда уже мысленно прикидываем, куда приземлимся, — вырастает перед нами огромный дом с башней, и прямо на эту башню нас несет. Не могу постигнуть, как я смекнул, — в такие минуты, вы знаете, сознание работает быстро, — но ухватился за трос руля направления меховыми рукавицами, всей тяжестью повис — и отклонил дирижабль от башни на два метра. Никогда больше смерть от меня в двух метрах не проходила! Но на этом злоключения не кончились: бывают уж такие полеты, что одно к одному. Впереди лес! Что такое падение дирижабля на зимний лес — это вы можете себе представить. Как бы мы нанизались на эти голые прутья — шашлык!

Все засмеялись. Ясно уже было, что если Кригер жив, значит все хорошо; конечно, где-то он привирал, но кто не привирал?

— Лес, по счастью, оказался еловый. Мы спустились, верхушки спружинили, но все равно, товарищи, потрясло нас знатно. Пока первые попрыгали из гондолы — дирижабль словно воспрянул и пошел было опять вверх, мы не успели закрепить гайдроп, и последним пришлось выпрыгивать уже метров с десяти. Переломы, скажем иначе, возможны весьма. Дирижабль упал потом на порядочном расстоянии, мы опасались взрыва, но обошлось. Места темные, два часа еще потом с фонарями добирались до жилья, и с тех пор, товарищи, никаких дирижаблей...

— Порфирьев сам понимал, что швах дело с дирижаблями, — сказал Ляпидевский.

— От Порфирьева девушка ушла, — сказал вдруг Храмцов. — За неделю до того полета. Сбежала.

— Что ж он молчал?!

— А что б ты сделал?

Жена Порфирьева не пошла на поминки, компания была мужская, и говорить можно было свободно.

— Он дома в последнее время и не жил почти. Все с ней. А она сбежала к кому поудачливей.

— То-то оно, — сказал Белорусец. — К нему только дочка приходила... Он говорил, что не хочет жене показываться в таком виде...

— Да куда ушла? К кому?

— Уехала с кем-то. Она сама с юга была, ну и уехала.

— Тебе он рассказал?

— Нет, он молчал. Он к жене тогда вернулся, но битое не склеишь.

— Ах, вот он, значит, почему...

Замолчали.

— А мне кажется, — робко вставил свое Бровман, — что причина, знаете... Ну, просто он слишком быстро жил. И это как шагреневая кожа. При такой саморастрате... он себя израсходовал, как топливо, просто у него сил не стало.

— От таких причин люди не стреляются, — тихо сказал Васильев. — Чрезвычайно хороший ты репортер, товарищ Бровман, но дурак.

5.

— Ну и что ж мы будем делать? — сказала высокая черноволосая женщина лет двадцати пяти, отхохотавшись.

Ялтинская набережная была вся в огнях, а далеко, в туманном синем море, виднелись три далеких парохода, и такая манящая печаль была в этих огнях, словно кто-то к кому-то больше не вернется, больше не встретится. А про это ведь никогда не можешь знать.