Истощение времени

Все, что слышал и видел Букварь минуту назад, было простыми словами, фотографиями, ложками, письмами, копиями документов. Он видел экспонаты, пронумерованные и заинвентаризованные, которые могли дать его сердцу и разуму столько же, сколько дали рисунки и сухие слова в учебнике истории для десятого класса. Букварь чувствовал неудовлетворенность: он думал, что музей рассказывает ему о Ленине так же, как мог рассказать о природе высушенный березовый лист. И вдруг эти простые слова: «улыбчивый, крепкий, коренастый» выбросили высушенный березовый лист, распахнули окна и впустили в комнату зеленые шумящие ветви. Экспонаты перестали быть экспонатами: они засветились, ожили, они стали вещами, видевшими Ленина, служившими ему, и Букварь по-иному, с волнением посмотрел на них.

– Вот и все, – сказала Марья Григорьевна, и указка стукнулась о доску пола, рекомендуя Букварю сказать «спасибо» и отправиться на автостанцию.

– Знаете, – заторопился Букварь, – я вас задерживаю, но мне очень хотелось бы постоять здесь… Просто постоять…

– Что ж, постойте, – сказала Марья Григорьевна.

Букварь застыл посредине комнаты, бывшей у Ленина кабинетом, смотрел прямо перед собой, думал сосредоточенно и снова видел у деревянной конторки крепкого, коренастого человека, с высоким лбом и небольшой рыжеватой бородкой. Потом он представил, как Ленин держал в руке деревянную ложку, зеленую, с лиловыми цветами, смеялся и хвалил умельцев, сделавших ее, и аппетитно ел этой ложкой щи. Потом он увидел, как Ленин усаживался на диван в столовой, как садились рядом на стулья крестьяне, почтительно держа шапки на коленях, и как Ленин выслушивал жалобы крестьян и давал им юридические советы. Потом открылась дверь, и Ленин вошел с мороза, молодой, радостный, с коньками, только что резавшими лед Шуши, и, улыбаясь, начал говорить что-то. Букварь увидел и другого Ленина: вскидывающего руку на трибуне в Смольном институте благородных девиц и разговаривающего с доктором во время прогулки по Кремлю после ранения, когда у него добрые-добрые смеются глаза. Букварь видел Ленина разным и радовался ему, как родному человеку, которого он давно не встречал. Он любил Ленина быстрым, движущимся, а не тем, каким он застывал в граните, мраморе и бронзе.

Потом он снова представил, как Ленин обдумывает у конторки при свете керосиновой лампы программу рабочей партии и планы общерусской газеты, и Букварю ясно, до боли ясно представилась вся пустяковость своего душевного смятения, своих сомнений и переживаний.

Человек, который работал в этой комнате, наверное, лучше других понимал всю несправедливость смерти: он знал, что и его когда-то не станет. Но он твердо, яснее, чем кто-либо на земле, знал и другое: зачем живут люди.

Неожиданно Букварь представил себе дальнего предка, своего старого суздальчанина в холщовой рубахе и лыковых лаптях, чей облик не могло раньше удержать его воображение, и всем своим разумом, всем своим существом он понял и ощутил в этот миг связь времен, ускользавшую от него раньше. Люди разных эпох и разных песен вставали в один ряд, и в ряду этом стояли древние жители Суздаля, декабристы, выстроившие дом на берегу Шуши, пионер сибирский Павлик Морозов, погибший у Березовки, легендарный изыскатель Кошурников, Кешка, сам он, Букварь, и человек, который работал у деревянной конторки, – Ленин.

Что-то стукнуло. Букварь обернулся резко, не понимая, что и зачем могло здесь стучать и шуметь.

– Ничего, ничего! – успокаивающе зашептала женщина в зеленом платье. – Это указка.

Букварь, словно очнувшись, взглянул на часы и понял, что он стоял в комнате минут тридцать.

– Извините, – растерялся Букварь.

– Ничего, ничего, – сказала Марья Григорьевна.

Она улыбалась, и улыбка совершенно изменила выражение ее лица, подсветила его теплотой и мягкостью. Букварь подумал, что она, наверное, сама пережила когда-то такое же и видела, как сотни людей оставались здесь, в этой комнате, один на один с Лениным, и каждый раз эти молчаливые разговоры радовали ее. «Она поняла меня, поняла все, о чем я думал…» И Букварь улыбнулся тоже и потер нос.

На улице, все такой же шумной и жаркой, Букварь вспомнил о соленом арбузе. Сначала он не понял, при чем здесь соленый арбуз, но тут же вспомнил все отчетливо.

Букварю показалось, что после всего перечувствованного им, после раздумий в побеленной комнате говорить о каком-то соленом арбузе неудобно и неуместно. И все же, помявшись, он остановил Марью Григорьевну и, окая, рассказал ей о соленом арбузе.

Марья Григорьевна подумала, кивнула и сказала куда-то в сторону: «Пойдемте».

Букварь снова видел ее прямую, длинную спину и указку, покачивающуюся в худой руке. Он сворачивал за ней в тихие улочки и переулки, и тяжелые яблоневые ветки раскачивались перед его лицом. Марья Григорьевна заходила в знакомые ей дома, задерживалась в них на минуту, появлялась на крыльце, озабоченная, с жестким выражением лица, качала головой и шла дальше, и Букварь ковылял за ней, пытаясь остановить ее: «Да не надо… Если уж их нет… Если уж…»