История животных

Во всяком случае, слово hyle: лишь изредка, например, в § 9 и 19 книги восьмой, употреблено в “Истории животных” в том обобщенном значении, которое Аристотель придал ему впервые, т. е. в смысле вещества вообще, материи; обычно же — в исходном, не переносном значении (“дрова”, “вещество растительного происхождения”). Соответственно вместо противопоставления материи и формы, столь присущего позднейшей онтологии Аристотеля, на первый план выступает единственная универсальная движущая сила — “природа”, еще не подразделенная, как в труде “О частях животных”, на “природу материи” и “природу форм”, но рассматриваемая в аспектах “видовой” и “всеобщей” природы. Реже вместо “фюсис” в смысле “видовой природы” Аристотель употребляет равнозначный этому термин “дюнамис”, “сила (свойства)”, о чем см. примеч. 2 к кн. шестой; позднейшего значения — “возможность” — термин “дюнамис” в “Истории животных” еще не имеет. Веслоногие птицы живут в прибрежьях, “так как природа их требует соответственного места” (кн. девятая, § 76); не кто иной, как природа руководит развитием и человека от зачатия до старости, и рыбьих икринок (кн. пятая, § 5; кн. седьмая, § 1), да и самим переходом от неодушевленных предметов к животным (кн. восьмая, § 4). К верному соображению, что у Аристотеля имеет место “возвращение к изначальному опыту после Платона... к досократовской, ионийской “фисиологии”” (Ахутин, с. 123), можно добавить, что нигде у Стагирита нельзя наблюдать это возвращение в столь чистом виде, как в “Истории животных”. Полагаю, что это связано с наибольшим, насколько это вообще было возможно для него, погружением в мир конкретного. Вскоре после написания “Истории животных”, т. е. после пребывания в Атарнее и Стагирах, Аристотель вырабатывает свое дуалистическое (уже иное, чем у Платона, но все же дуалистическое) противопоставление формы — идеи, эйдоса — и материи, причем это противопоставление у него уже не столь резко, как у Платона и, можно предположить, как в утраченных ранних диалогах и других платонических сочинениях Аристотеля. При этом предположении надо говорить не о выработке упомянутого противопоставления после написания “Истории животных”, а о возврате к дуализму. Насколько атарнейско-стагирский период стоит особняком среди всех остальных периодов жизни Аристотеля (хотя бы по отдыху от общественных и педагогических дел), настолько же внутренне изолирована “История животных” среди сочинений Аристотеля по тому вниманию, которое уделяется деталям и частностям живой природы, по вознесению на метафизическую высоту всего, казалось бы, случайного и низменного в особенностях строения и поведения живых существ.

Читатель, стремящийся эксплицировать хотя бы для себя биологическую концепцию “Истории животных”, может быть обескуражен огромным разнообразием содержащегося в трактате конкретного материала. Однако весь он построен и расположен так, чтобы иллюстрировать философские (см. предыдущий раздел) и биологические (политомию, самозарождение, соотношение рода и вида, роль гибридизации и т. д.) идеи. По вопросу о “действиях животных” выдвинута точка зрения, что эти действия (т. е. в сущности поведение) детерминированы внешними условиями (кн. восьмая, § 74), и тут же этот взгляд пояснен множеством примеров миграций рыб и птиц. Животные в своем образе жизни якобы нередко подражают людям (кн. девятая, § 5), и следуют примеры заботы о потомстве, строительства жилищ, случаев “разумности” животных.

Комментарии, публикации, влияние

Еще при жизни автора “История животных” была несомненно известна в школе Аристотеля. Она широко цитировалась в его более поздних трудах. Например, в одном лишь трактате “О частях животных” — шестью различными способами: как “сказанное ранее, в других книгах”, как “сказанное в предыдущих книгах”, как “история о животных”, как “истории — так называемые — о животных” (также она цитируется в небольшом трактате Аристотеля “О дыхании”, но там — и во многих других местах — часто еще просто как “истории”); далее, как (буквально) “животная (т. е. зоологическая) история” и как “естественная история”.