История с одним мальцом

Моя мама, как и я, совершенно не восприняла моего «преступления». Она хотя и понимала, что я это сделал, но тоже смотрела на это, как на нечто, не имеющее ко мне никакого отношения.

Она пошла в школу и пыталась объяснить им там, они долго толковали и никак не могли понять друг друга, словно говорили на разных языках. Все доводы моей мамы основывались на том же чувстве, что было и во мне: что бы там ни было — но ведь он (я) же хороший, поэтому ему можно и нужно простить. Но они этого как-то не понимали.

Я чувствовал себя зайцем, на которого охотились, как на волка. Во мне кипело возмущение: меня били в нравственном вопросе — ну, ладно в каком-нибудь другом, но в нравственном! который я считал своим открытием и потому — своей территорией! Причем и в институт-то мне надо было не затем, зачем всем им. Не на хлеб мне надо было зарабатывать, не карьеру делать, а просто получить высшее образование. Потому что а кто я такой без высшего образования? Кто меня будет слушать? Нет, без института я себя не мыслил. Это было просто невозможно.

И я решился. Нет, я чувствовал, что это нехорошо, гадко, что это будет уже слишком и оправдание этому трудно будет найти, Но что было делать?! Я решил про себя, что это будет в последний раз. Надо крепиться, раз уж так все пошло, надо довести дело до конца, выпутаться и потом забыть все это, как кошмарный сон, стать чистым.

Я решил порвать характеристику, которую мне дадут, а написать самому новую, изобразить какую-нибудь замысловатую подпись, а вместо печати оттиснуть штамп, который, я видел, свободно валялся на штемпельной подушечке в столе в учительской в незапертом ящике. Дорогу туда я уже знал. Штамп этот использовался для хозяйственных бумаг. На нем было написано: средняя школа номер такой-то и адрес. Все равно на печать никто никогда внимания не обращает, лишь бы она синела там в углу.

Я решил не дожидаться выпускных экзаменов — потом может не быть времени — и сделать все заранее. Однажды после уроков, когда все начали расходиться, я остался сидеть за своей партой и на чистом листе бумаги набрасывал текст характеристики.

Надо сказать, я, после всего, что произошло, стал не только не избегать школы и одноклассников, а наоборот — «мозолить» им глаза, как живой укор, как жертва их любви к «справедливости». Я чувствовал, что теперь моя очередь и что они даже ответить ничего не смогут, потому что им сказать больше нечего было. Мне казалось, что вид меня, наказанного ими человека, должен вызывать у них раскаяние и сожаление. Поэтому я, чтобы досадить им, болтался часто на переменах и после занятий у всех на виду. И в самом деле, одноклассники избегали смотреть на меня. Им действительно было неловко. Только Классручка, с которой у нас отношения всегда были самые холодные, оставалась тверда. Но ее укрепляло в своей правоте, наверное, то, что моя мама ходила к ней просить за меня. Теперь, когда все это не удалось и мы испытали унижение отказа, я жалел, что согласился на визит в школу. Не надо было никаких действий. По бегущему или даже только дернувшемуся человеку выстрелить легко, по неподвижному — очень трудно. Не надо было ничего делать, тогда, может, и ее мучили бы сомнения.

Еще Пичугин вновь пытался облить меня презрением. Он опять завел было манеру издавать, не глядя на меня, тот самый сожалеюще-причмокивающий звук, которым раньше развлекался. Но я однажды бросил ему вслед:

— Ну, ты, герой! Газеты читать надо! Статьи по педагогике… Тогда, может, и не купят тебя так задешево.

Он испуганно оглянулся на меня и, ничего не сказав, пошел дальше, но уже не такой уверенной походкой. И больше он меня не трогал.

Но еще одни внимательные глаза я снова почувствовал на себе. Это была все та же Кузьмина, еще в пору моего детства укравшая тайну моей чести. И зачем она ей нужна была? Ненависть моя к ней с тех пор поутихла, но все равно при одном ее виде в душе моей поднимался приступ необъяснимой мутной злобы. В ее присутствии я чувствовал себя плохим. Все эти годы мы с ней не общались. Она, казалось, совсем забыла про меня. Но после происшедшего со мной ее интерес ко мне снова проснулся.

В тот день, когда я сидел после уроков один в пустом классе над почти уже готовой характеристикой, дверь открылась и вошла она. Она шла именно ко мне, я это сразу понял, потому что несколько раз уже при встречах в коридоре она так смотрела на меня — только что не заговаривала. Так оно и оказалось. Она подошла и села вполоборота на парту впереди меня. Еще когда она только появилась в дверях, я поспешно перевернул свой листок писаниной вниз. Она, подойдя, с легкой улыбкой взглянула на него, и мне показалось, она знает, что я там писал. Я покраснел от этого и неловко потупил глаза, не зная, что сейчас будет.

— Я ждала тебя в коридоре, хотела поговорить. — В голосе ее тоже была неловкость. Я вопросительно поднял на нее глаза, будучи не в состоянии произнести ни слова. Белый листок на парте кричал о себе на всю комнату и приковывал все мое внимание.