История Ности-младшего и Марии Тоот

И снова расхохотался, да так, что дом задрожал, а у него из глаз слезы покатились. А мне словно вдруг в голову ударило, я догадался, что нужно эрцгерцогу, и начал вспоминать старые школьные проделки, и свои, и чужие, глупые, вздорные мелочи, в которых всегда в дураках оставались учителя и над которыми в наши дни никто уже не смеется. Рассказы мои вызвали неистовое веселье, его высочество был возбужден, хохотал, бушевал, повалился на диван и утверждал, что в жизни так не веселился и никогда не встречал такого отличного партнера по охоте. Он продлил свое пребывание у меня на день и, распрощавшись, сказал, что снова приедет, как только сможет. Так и началась моя дружба с эрцгерцогом, милый братец. Не думай, будто я особый умник или так уж хорош, что он отличить меня захотел либо полюбил крепко. Просто мне удалось отыскать его слабую струнку. А в основе-то простая психологическая истина лежит. Все — от вельмож и государственных деятелей до мелких людишек — всегда говорили и делали ему только приятное, за исключением учителей в детстве, воспитателей и профессоров, а эти и ему жизнь отравляли, стало быть, они единственные его враги на свете. Поэтому вся желчь, гнев и злоба, что неизбежно рождаются в человеческом сердце, но у нас обычно рассеиваются в тысяче направлений, у бедных, тихих эрцгерцогов обрушиваются лишь на головы не повинных ни в чем профессоров. Вот он и забавлялся моими школьными проказами, как ты сейчас смеешься, слушая меня, — ведь и ты, озорник, нашел мою слабинку!

После ужина мама Фрузина, извинившись, сразу легла; завтра ее трудный день ожидает, вот она и ложится с курами, чтобы встать с петухами, — мужчины же долго еще беседовали, попивая винцо, о делах страны и комитата, поругивая немцев и евреев, как это принято у людей, рожденных венгерской матерью, а когда все темы истощились, обратились к вечному источнику — картам, решив сыграть несколько партий в пикет. Палойтаи стало жарко от шомьоского вина («Михая Тоота урожай», — похвалил хозяин), сняв пиджак, он делал ставки по шестьдесят и девяносто, время двигалось к полуночи, как вдруг послышался стук в окно.

Хозяин потянул за висевший на стене шнурок, что вел в соседнюю комнату и был привязан, вероятно, к ноге слуги Берти Мучко, который тоже был туг на ухо, так как ему уже перевалило за восемьдесят. Он притащился медленно, позевывая. — Ну, чего вам? — спросил Берти не без досады.

— Погляди-ка, батя, — сказал хозяин, тасуя карты, — третий раз в окно стучат, а кто — не видно, все стекло в ледяных узоpax; и открывать не хочу, больно уж я разогрелся.

— Ага, мне, значит, посмотреть? Я, значит, не разогрелся?

— Наверно, и ты, батя, разогрелся, но ты ведь в карты не играешь, можешь одеться и выйти поглядеть, кто там и чего он хочет.

Недовольно ворча, слуга потащился из комнаты и вернулся лишь спустя четверть часа.

— Ну, кто там? Чего хочет? Уж не гость ли?

— Еврей молодой.

— Что? — гневно вскочил Палойтаи. — Где тут арапник? Разве мой дом корчма? Да кто я ему, что он меня смеет в ночную пору беспокоить? Это уж слишком, разрази его гром! Где он? Спустить на него собак с цепи!

— Он здесь, в передней.

— Ты его впустил? Ко мне? Сейчас, ночью? Да ты что, сбесился, батя? Или не знаешь, что я юдофоб? Гони его плетью, старый осел!

— Нет уж, этого я делать не стану! — весьма флегматично ответил Мучко.

— Что? Не станешь, коли я приказал? — В глазах у Палойтаи блеснули молнии.

— Это сын вдовы Ицика, бедной еврейки, она возле церкви в ветхой лачужке живет.

— А мне какое дело, чей он там сын! Как он прийти сюда посмел? В такое время? Ко мне?

— Посмел, потому мать его очень вдруг занедужила, может, при смерти, вот и пришел он просить у вашей милости лавровишневых капель.

— Гм, — понизив тон, произнес Палойтаи, — это хворая худая женщина, которая торгует бакалейными товарами, а летом фруктами?

— Да, и на торговлишку свою малых деток содержит.

— Ладно, дадим ей капель. Зови сюда чертова отрока. Немного погодя «батя» втолкнул в комнату паренька лет

шестнадцати — семнадцати, который, дрожа от холода или страха, остановился у двери, стянув на груди зеленый женский виклер[110], в который был закутан.

— Что с матерью случилось? — спросил Палойтаи.

— Корчи у нее, — чуть не плача, ответил мальчишка, — уж несколько дней она очень слаба.

— Кто велел лавровишневые капли принимать?

— Ей от них легчает, а у нас нету больше, кончились. Палойтаи держал аптечку в библиотечном шкафу, он вынул оттуда бутылочку и отлил из нее немного в пустой пузырек.

— Ну, отправляйся поскорее! Хорошо бы мать еще вином напоить. Есть у вас вино?

— Дома есть. Мы ж и вином торгуем.

— Ну, чем вы торгуете, только лягушке да собаке пить. Больным крепкий токай нужен. Ну-ка, погоди! Что ж делать-то? (Старый барин почесал в затылке.) Черт бы побрал твою мамашу, мне ж еще придется в подвал лезть! Послушай, батя, большой на дворе мороз?

— Страшенный мороз, — ответил Мучко.