История Ности-младшего и Марии Тоот

— Иди, иди отсюда, палач! Не устал еще его, бедняжку, из-за пьяницы Каби корить? И она обняла Фери, наградив его звонким родственным поцелуем в щеку.

— Было время, поплясала я с твоим отцом, — сказала мама Фрузина, внимательно разглядывая пришельца. — Когда-то и он точь-в-точь таким был, как ты.

— Ну, братец, коли ты отца представляешь, — добродушно рассмеялся старый барин, словно предваряя пришедшую на ум остроту, — тогда уж и меня представляй, потому, хоть я за него и не голосовал, но сейчас твой отец, мой депутат, меня представляет. А ну, давай сюда свою физиономию, ведь она, по существу, моя физиономия, дай-ка я сам себя поцелую.

И он тоже расцеловал нового исправника. Однако и дальше продолжал делать вид, будто гневается, даже мотивы привел:

— Очень ты меня напугал, братец. Я, видишь ли, в столовой венгерский табак резал, а так как дело это запрещенное то я в такое время не терплю никаких властей. У меня просто сердце замерло, не бьется.

— По крайней мере, не износится раньше времени, — ответил Фери. — Впрочем, даю обет вечного молчанья.

— Такой обет ничего не стоит. Тут лишь одно средство поможет, — продолжал старик, — представитель власти должен войти в долго, соучастником стать, вместе со мной табак этот выкурить. Ну-с, ты согласен?

— Зависит от того, на сколько трубок вы табаку нарезали дорогой дядюшка.

— На несколько трубочек хватит.

— А все-таки на сколько?

— Трубок на двести.

— Ух ты? Да ведь тут и недели мало будет!

— От того зависит, какой ты курильщик.

— Я ведь на полчасика заехал, дядюшка, только представиться.

— Глупости! Фрузинка, посмотри, как там с ужином. Мне, брат, за полчасика нельзя представиться. Ты, видно, меня совсем никудышным человеком считаешь. Я о своем исправнике все знать хочу, и как он пьет, и как в карты играет, и как танцует.

— Ладно, так и быть! — согласился Ности и лихо бросился в кресло. — Давайте-ка, дядюшка, вашу трубку, закурю! Вечер лунный, могу и в полночь уехать, так что пожелания ваши во время ужина охотно исполню. Попробуем и выпить, и в картишки я не прочь сразиться.

— Да, дружок, воспитан ты хорошо, но смотри, не годится начинать службу с мошенничества, — танцы-то, вижу, хочешь зажулить!

— Я не медведь, дядюшка, чтоб меня плясать заставляли.

— Верно, ты не медведь, но кавалером быть, наверное, не откажешься, а тут завтра столько красивых девиц да молодиц понаедет, даже у хромого ноги сами в пляс пойдут. Завтра у мамы Фрузины день рожденья, а мы его всегда справляем как следует. Сколько ни есть в округе людей, что господскую одежду носят, все тут будут — разве только болезнь кого в постель уложит. Не станешь же ты старухе моей бесчестье наносить, не уедешь в такое время из моего дома!

— Конечно, не уеду!

— Вот это я люблю! Увидишь, как славно повеселишься, У нас и цыгане будут из Бонтовара. Я послал за ними две батрацкие телеги да дюжину тулупов, чтобы не зябли.

— Где же вы, дядюшка, столько тулупов взяли?

— Ради такого случая слуги смастерили на скорую руку из шкур павших овец.

Итак, Ности остался ночевать у Палойтаи и вовсю старался угодить старику, руководствуясь «полезными инструкциями»: бранил евреев, завел речь и о визите эрцгерцога, что было любимым коньком у Палойтаи.

Старик тотчас же стал словоохотливым. Рассказал, что эрцгерцог сидел у них за этим вот самым столом и как он попросил маму Фрузину приготовить ему обед по-венгерски; она подала ему перкельт, голубцы да лапшу с творогом.

— Ты так говоришь, — возмутилась тетушка Палойтаи, — будто другого ничего и не было.

— Как не быть, было, конечно, полный французский обед был, но сейчас это к делу не относится. Я хочу сказать, что перкельт ему по вкусу пришелся, а вот лапшой с творогом он побрезговал. Попробовал и говорит: «О, господи, вкус такой, будто стиранную тряпку жуешь». Вообще странные люди эти эрцгерцоги. Никогда нельзя знать, что им понравится. В их жилах другая кровь течет. Когда шесть лет назад он впервые пожелал остановиться у нас на время охоты, я заказал из Пешта и Вены целую груду книг про всякие удивительные случаи, чтоб было чем развлекать эрцгерцога. Вызубрил я книги, как говорится, назубок и за обедом или во время охоты то один, то другой анекдот пытался к случаю рассказать. Но эрцгерцог оставался холодным, слушая даже самые смешные истории, на лице его и подобия улыбки не мелькнуло: оно было словно из дерева выточено. Только по зевкам да дрожанию ресниц можно было понять, что живой он. Я начал было отчаиваться, что он такой угрюмый и я ничем не могу его расшевелить, как вдруг случайно вспомнилось мне одно неотложное дело, а так как память у меня прескверная, я, чтобы не забыть, вытащил карандаш и записал на манжете: «Что вы пишете?» — спросил эрцгерцог. Я объяснил. «Блестящая мысль, — заметил он. — Надо будет мне так!» — «Я еще в школьные годы привык, — продолжал я. — Уроки так записывал, чтобы учителей одурачить». Эрцгерцог весело рассмеялся. «Das ist gut! — воскликнул он. — Sehr gelungen! [109]