История ночи

Сам не пойму,
отчего меня трогает
каждая мелочь о Бюргере
(две его даты можно найти в словарях)
здесь, в этом городе посреди чистого поля,
у реки с единственным берегом,
на котором, увы, растет не сосна, а пальма.
Он, как любой,
говорил и выслушивал ложь,
предавал и был предан другими,
много раз умирал от любви
и после бессонных ночей
видел сизые окна рассвета,
но преклонялся перед Шекспиром
(через которого говорили другие)
и Ангелусом Силезиусом из Бреслау,
с напускной беззаботностью правя строку
в духе своей эпохи.
Он знал: любая минута —
всего лишь частица былого,
каждый скроен из собственного забвенья, —
бесполезные знания,
сродни теоремам Спинозы
или магии страха.
В городе у неподвижной реки,
через две тысячи лет после смерти Бога
(я говорю об очень старых вещах),
Бюргер один у окна и опять,
снова сегодня, правит строку за строкою.

Ожидание

Пока звонок забьется, дверь откроют
И — утоление моей тоски —
Войдешь ты, предначертано вселенной
Исполнить бесконечную чреду
Мельчайших действий. Разум не измерит
То полуобморочное число
Фигур, учетверенных зеркалами,
Теснящихся и тающих теней,
Растущих и сливающихся тропок.
Песка не хватит, чтобы их исчислить.
(Спешат мои сердечные часы,
Считая злое время ожиданья.)

Пока войдешь,
Чернец увидит долгожданный якорь,
Погибнет тигр на острове Суматра
И на Борнео девять человек.

К Франции

Надпись на воротах гласила:
"Ты был здесь, еще не входя, и будешь, уйдя отсюда".
Это притча Дидро. А за нею — вся моя жизнь,
вся моя долгая жизнь. Я плутал за другой любовью
и за неутомимым познаньем,
но был и останусь во Франции,
даже когда долгожданная смерть кликнет меня с одной из буэнос-айресских
улиц. Вместо "вечер и месяц" я говорю "Верлен".
Говорю "Гюго" вместо "море и мирозданье".
"Монтень" — вместо "дружба". Вместо "огонь" — "Жуана",
и тень за тенью проходят,
и нет конца веренице. Чьей строкой ты вошла в мою жизнь, как Бастардов
жонглер,
вступающий с пением в схватку,
вступающий с пением в "Chancon de Rolafid"[3]
и перед смертью все же поющий победу?
Век за веком кружит нерушимый голос,
и каждый клинок — Дюрандаль.

The thing I am [4]