Истории про девочку Эмили

Эмили задохнулась от ужаса. Она так надеялась, что будет спать с тетей Лорой. Спать с тетей Элизабет! Это казалось каким-то страшным испытанием. Но протестовать она не осмелилась. Вдвоем они поднялись в большую, мрачную спальню с темными, некрасивыми обоями (уж их-то никакими усилиями нельзя было бы превратить в сказочную ширму), с высоким черным комодом, увенчанным маленьким зеркалом на шарнирах (оно располагалось так высоко, что в нем не могло быть никакой «Эмили в зеркале»), с плотно закрытыми окнами за темно-зелеными шторами, с высокой кроватью под темно-зеленым пологом, на которой лежала громадная, удушающая перина и высокие, жесткие подушки.

Эмили стояла неподвижно и озиралась.

— Что же ты не раздеваешься? — спросила тетя Элизабет.

— Я… не хочу раздеваться при вас, — запинаясь, выговорила Эмили.

Тетя Элизабет холодно взглянула на нее сквозь очки.

— Раздевайся… сейчас же, — сказала она.

Эмили повиновалась, трепеща от гнева и стыда. Это было ужасно! Раздеваться, когда тетя Элизабет стоит и смотрит на нее! Возмущение, вызванное этим, невозможно было выразить словами. Еще тяжелее оказалось прочесть молитву в присутствии тети Элизабет. Эмили чувствовала, что молитва, произнесенная в таких обстоятельствах, не принесет никакой пользы. Папин Бог казался в эту минуту очень далеко, и она подозревала, что Бог тети Элизабет очень похож на Бога Эллен Грин.

— Забирайся в постель, — сказала тетя Элизабет, откидывая одеяло.

Эмили взглянула на плотно занавешенное окно.

— Разве вы не откроете окно, тетя Элизабет?

Тетя Элизабет посмотрела на Эмили так, словно та предложила снять с дома крышу.

— Открыть окно — и впустить ночную сырость! — воскликнула она. — Разумеется нет!

— Мы с папой всегда держали окно открытым, — воскликнула Эмили.

— Неудивительно, что он умер от чахотки, — сказала тетя Элизабет. — Ночной воздух — это яд.

— А какой воздух есть ночью, кроме ночного? — спросила Эмили.

— Э-ми-ли, — сказала тетя Элизабет ледяным тоном, — ложись в постель.

Эмили легла, но было совершенно невозможно уснуть, лежа в этой громадной постели, которая, казалось, проглотила ее, с этим чернеющим над головой пологом, не видя нигде ни проблеска света… да еще тетя Элизабет лежит рядом, длинная, неподвижная, костлявая.

«Такое чувство, словно я в одной постели с каким-то грифоном, — подумала Эмили. — О-о-ох, я заплáчy… я знаю, что заплáчy».

Отчаянно, но напрасно боролась она со слезами — удержать их было невозможно. Она чувствовала себя ужасно одинокой в этой пугающей темноте, с окружающим ее чужим, враждебным миром… так как теперь он стал казаться враждебным. А еще откуда-то доносился такой странный, таинственный, заунывный звук — далекий, но отчетливый. Это был шум моря, но Эмили не знала, откуда несется этот звук, и он пугал ее. О, где ее прежняя маленькая кроватка… о, где папино, чуть слышное дыхание в спальне… о, где дружелюбное мерцание таких знакомых звезд, посылающих свои лучи прямо в ее раскрытое окно! Она должна вернуться обратно… она не может оставаться здесь… здесь она никогда не будет счастлива! Но не существовало никакого «обратно», в которое можно было бы вернуться… не было дома… не было папы… Громкое рыдание вырвалось из ее груди… за ним последовало другое… и еще одно. Было бесполезно стискивать руки и сжимать зубы, и закусывать ими изнутри щеки… природа, одолев гордость и решимость, взяла свое.

— О чем ты плачешь? — спросила тетя Элизабет.

Сказать по правде, тете Элизабет было так же неудобно и неприятно, как самой Эмили. Она не привыкла делить с кем-либо постель; спать с Эмили ей хотелось ничуть не больше, чем Эмили спать с ней. Но представлялось совершенно невозможным уложить ребенка одного в какой-нибудь из больших уединенных комнат Молодого Месяца. Лора всегда спала очень чутко, ее было так легко разбудить, а дети — во всяком случае, Элизабет Марри от кого-то слышала об этом — вечно брыкаются во сне. Так что не оставалось ничего другого, кроме как взять Эмили к себе в постель; а теперь, когда она пожертвовала собственными удобствами и привычками, чтобы исполнить обременительный долг, этот неблагодарный и неприятный ребенок выражает недовольство!

— Я спросила тебя, Эмили, о чем ты плачешь? — повторила она.

— Я… тоскую по дому… наверное, — всхлипнула Эмили.

Тетя Элизабет была раздосадована.

— Твой прежний дом вовсе не стоит того, чтобы о нем тосковать, — сказала она резко.

— Он… он не был так хорошо обставлен… как ваш, — продолжала всхлипывать Эмили, — но… там был… папа. Наверное, тетя Элизабет, я тоскую о папе. Разве вам не было ужасно одиноко, когда ваш папа умер?