Истоки

Михаил встал в очередь за водой для товарищей. По отлогому склону буерака спускался к колодцу высокий офицер в полинялой гимнастерке. Легкая, неторопливо-энергичная походка встревожила Михаила раньше, чем узнал он меньшого брата. Спрятался за стволом одинокой ветлы, глядел на Александра слезившимися от зноя глазами. Несмотря на свою заношенную гимнастерку, скованность в пояснице, когда он нагибался, заглядывая в колодец, Александр казался Михаилу все таким же юным и спокойно-уверенным, как и два года назад. Михаил хотел и боялся встречи с братом. Изменившись за войну сам, он не допускал и мысли, что Александр также мог измениться. Меньшак в его памяти оставался все таким же, каким представлял его себе Михаил раньше: чистым, полным здоровой простоты и, может быть, неизбежной в таких случаях упрощенности. Но теперь, когда весь мир ломался, плавился, горел, жажда увидеть душевную устойчивость в людях, особенно близких, становилась единственной потребностью Михаила.

Приподняв над глазами трепетавшую листьями ветку ветлы, он несмело разорвал горькую пленку немоты на губах:

— Саня…

Внезапно Александр стал выше, глаза заняли все лицо.

— Саня, это я.

Александр обнял брата, под рукой двигались широкие лопатки.

— Миша… какой ты черный.

— Темный я, Саша, темный!

Не ускользнуло от Михаила: скованно садится на край овражка Александр.

Михаил ковырял горькой былинкой в редких зубах, говорил глухо, глядя то на солдат в овраге, то на далекую, темную гряду леса.

— Самое ужасное в том, что я не в силах порвать что-то, что связало меня с Верой. С давних пор, Саня. Если бы она была моей женой… — Слово «женой» Михаил произнес с такой неловкостью и натугой, что Александр как-то смутился. — Если бы была, все равно я бы чувствовал себя несчастным мужем ее.

Александр потер лоб.

— А ты все о ней… Ну что ж, напиши ей, Миша.

— Да зачем же надоедать? Ведь ты же знаешь, что я… в самом себе не разобрался и в жизни — тоже…

Александр понял, что брат остался все таким же: далек мыслями от повседневности, и война воспринимается им как-то очень уж усложненно.

Михаил жаловался: немцы зародили в нем вторую душу, жестокую. Часто видит во сне ее, вторую душу: глаза прищурены, скошены, лоб злой. Хрясь! Хрясь! — бьет кого-то эта душа, безжалостная, как топор.

Затенив ладонью глаза, Александр вглядывался в переливающуюся, зеленоватую красноту над выгоревшей горбиной за балкой. Машины, повозки, орудия растекались по впадинам, западные склоны которых уже смягченно хмурились тенью.

Хотя Александр, как всегда, и видел за словами Михаила его мятущуюся душу, жалеющую людей, ему было неловко слышать эти слова от своего человека.

— Ну вот мы и встретились, Миша… — пытался Александр увести брата от его боли, но тот, стерев слезы, глядел перед собой косящими, будто потухшими глазами, говорил, никого не видя, никому не жалуясь:

— Солдат — самая большая тайна войны, душа его — тайна. О ней никто ничего не знает… Известна лишь степень его ожесточения, готовности убивать и умирать…

Тяжелые раскаты приглушенной знойной далью артиллерийской канонады давили землю.

— Саша, может быть, не встретимся, так вот о солдате долго думал я. Живой солдат — тайна, убили — тайна. Его даже смерть не рассекречивает. Война со многих событий сорвет тайну, после войны архисекретные договоры предадут гласности и только о солдате не выболтают секретов. Уж слишком накрутили о нем много красивости, особенно о последних минутах его жизни. Беззастенчивее всего брешут о погибших: ах, как они великолепно помирали!

— Миша, не нудь себя, не давай волю тоске. Враг, она, эта тоска. Сожрет человека. Надо собрать себя в железный кулак. Победим, тогда насмотримся в свою душу. Остерегаю тебя: не говори лишку. Слова всем надоели хуже горькой редьки. И копаться сейчас в живых ранах — преступление…

Шестерка «хейнкелей» неожиданно появилась над оврагом. Забухали зенитки, с обеих сторон оврага застрекотали пулеметы. Три ястребка врезались и поломали строй фашистских бомбардировщиков.

В полинялой по-вечернему вогнутости неба стало, как в кипящем котле. Верткие «миги», преследуя немцев, то взмывали вверх, то косыми молниями чертили покатый закат. «Хейнкели» крутыми виражами уходили от погони, беспорядочно сбрасывая свой смертоносный груз. Один из них, как бы запнувшись, вдруг скользнул на крестатое крыло и круто канул вниз, пачкая черным дымом высветленное над леском облачко.

Стали рваться бомбы. Александр юркнул под кручу. Михаил стоял, закуривая. У ног взбивали землю осколки. Взрывной волной сшибло его, и он покатился в овраг. Александр съехал к нему, помог подняться.

Самолеты улетели. Стряхивая пыль, Михаил вертел перед глазами шлем, поцарапанный осколком.

— Храбришься?! — возмутился Александр.

— Тут бомбы пострашнее рвутся, — стукнул себя по груди Михаил.