Истоки

Денис взял внука на руки, отворачивая лицо. Вот и Костя побредет по степи вместе со скотом, как та девочка и карапуз.

Любава встала, с усилием прямя спину.

— Заводы хотят за Волгу. И нас туда же, — громко заговорила она. — Чего? Дожили мы с тобой, вот что! А? Не слышу. Да и к лучшему — глядеть-то тошно, а слышать плач еще тошнее.

Тяжелый удар был нанесен гордости и достоинству Дениса. Он допускал частичное поражение своей армии и успехи неприятеля, допускал возможность даже оставления Москвы, но о приходе врага на Волгу он никогда не думал. Волга в его представлении всегда была матушкой и защитницей вольности, свободы. Тут жили, гуляли, умирали прадеды. Москва бывала в руках врагов. Волга же не давала сжать пальцы на своем горле. Так бывало веками. Теперь же город горел, контуженная жена и внуки-сироты вынуждены бежать за Волгу.

— Никуда не поедешь! Все изменится скоро. А если помирать надо, то тут помрем. Так-то, Любава.

Денис взял в одну руку узел, с которым собиралась старуха за Волгу, другой рукой поддержал Любаву под локоть, и они вернулись домой.

Денис сел на крыльцо, зажал коленями голову Добряка, залил порванное ухо йодом. И теперь, будто со стороны, смотрел на горящий город. Не прощающая ничего злость к себе, к товарищам вызревала в душе его. Он не углублялся в свои отношения с немцами, не лютовал на них как-то по-особенному, потому что от врага он всегда ждал только неволи или смерти. Неожиданностью для него было не убойное зверство врага, а непонятная затянувшаяся беда. Закусив трубку, ощупывая дальнозоркими глазами дым пожаров, он горел огнем стыда. Пуще самого большого несчастья боялся он того, что Любава под конец разуверится в нем, в своей жизни с ним, пожалеет, пусть на минуту, что ушла от Гуго Хейтеля к нему, Денису. Путь этот вел не вниз, а вверх, не во вчера, а в завтра. Каждому мужчине кажется, что лишь с ним жена его обретает высшее счастье.

А Любава, оглохнув, все дальше уходила в такое недосягаемое для Дениса «себя». Знобил ее поднимавшийся от самого сердца тревожный холодок. И какая бы жара ни томила город, затопляя удушающим зноем сад и даже затененную ветлами поляну во дворе, Любава надевала шерстяную кофту, валяные чувяки.

— Была ты, Любава, не простых родителей дочь, так, видно, до сих пор неженкой осталась, — говорил Денис, кутая ее плечи теплым платком.

— Родителей, говоришь? — Она трудно припоминала что-то, идя ощупью по глухим, невероятно далеким закоулкам памяти. Глаза всматривались в красивое крепкой старостью лицо Дениса, и едва заметная краска подступала к желто-бледным щекам. — Разве не я в метели и морозы прибегала к тебе на завод? В одном пальто… на воротнике голубая белка…

Денис грел ее холодную руку в своих теплых руках.

— Я к тому, что всегда ты была нежная, малая птичка.

Да, кажется, совсем недавно, молодая, веселая, любила ею. Народила крепких парней, девку-красавицу, и не потому ли они все рослые, что упругие груди обильно копили молоко. Ее руки, маленькие и ловкие, одевали, обстирывали, кормили большую семью. Ее ласковый, заманивающий голос, чуточку лукавая улыбка совсем недавно горячили сердце Дениса. В какой бы дали ни находился он от нее, а неослабно памятны были теплота губ, радостное, сливающееся с ним движение молодого тела. Всегда она с безоглядным, покоряющим доверием и пылом летела навстречу ему. Легкость и светлынь полнили сердце лишь от одного слова и взгляда.

Не та теперь она, да и сам он не тот.

Любава хлопотала у печурки на берегу, Денис чурочки колол, когда Юрий принес черный аппаратик для глухих. Комиссару горвоенкомата, старому другу Коле Ермаеву, выслали из Москвы эту изящную машинку для тугоухих, подарок американцев.

— Как, сердешные, пособляют! — сказал отец. — Опасаются, не слышим грохота без усилителя. — Он навскидку глянул на Юрия из-под седых кудрей — теперь всякий раз встречал сына таким встряхивающим взглядом.

— Спасибо, Юрий Денисович, спасибо. — Мать приладила к ушам аппарат, улыбнулась, услыхав певучую сирену парохода. — Ну, расскажи, как проходил съезд.

— Какой съезд, маманя?

— Партийный, конечно.

«Уж не рехнулась ли она?» — Но Юрий тут же успокоился: лукавая веселинка играла в глазах матери.

— Значит, съезда не было? Вон что, а я-то, старуха, думала, революционная родина в опасности, значит съезд соберется. Оказывается, во сне я видела партийный съезд, — переглянулась с отцом. — Теперь в войну хорошее часто бывает только во сне.

— Какой же съезд в такой обстановке?

— Ленинское поколение собиралось даже в подполье.

Чутьем матери она разгадывала его настроение, мысли, ревностно обращалась к нему, как к должнику, со всеми своими горькими недоумениями, уже не в силах остановиться на полпути:

— Тяжелая будет дорога от Волги до народов Европы! При Ильиче, думается, не допустили бы такого.

— Но ведь его нет, зачем же эти пустые разговоры, маманя?

Жара веяла такая, что не различишь, от печи ли, от солнца в зените или от все еще горящего за садами города.

— Хорошие люди долго не живут — вот беда, — сказала мать.