Истоки

Тимофею казалось, что вся площадь, как и сам он, повернулась лицом к его барину. Смелость Тимофея толкнула его вслед за Петром Александровичем. Каждый шаг полковника плотен и тверд, как серебряные погоны, и исполнен достоинства, как белая борода праведника. Петр Александрович бросил монету нищему на паперти, и тогда Тимофей, стоявший рядом, осмелился поклониться. Не сразу набрался он духу, чтобы войти в собор следом за Петром Александровичем.

В этом соборе все было крупнее, торжественнее и блистательнее, чем в их, крюковской, церкви. Тимофей, пав духом, чувствовал, что и верующие здесь как-то ближе к богу. Поэтому он остановился у самых дверей среди кучки себе подобных. Но и с этого места он во всю службу не сводил глаз с торжественных плеч Петра Александровича, над которыми, в сиянии белых волос, возвышалась его неподвижная голова. Строгие святые над алтарем, в своих роскошных ризах, вместе с Христом, казались Тимофею всего-навсего свитой Петра Александровича.

В какой-то момент душу Тимофея пронзила тревога, обожгла ему сердце и осталась неутихающим тлеющим страхом.

«Мужик — малый и темный червь на ладони божией. А божья ладонь — это барин, Петр Александрович».

Но вот окончилась служба, двинулись к выходу молившиеся, и Петр Александрович прошествовал к двери в середине толпы; тогда Тимофей вдруг решился на что-то — а на что, он и сам еще не знал. Толпа, теснившаяся за спиной Петра Александровича, увлекла с собой Тимофея. Он поспешил поймать ускользающие мгновения.

— Ваше высокоблагородие…

Тимофей чуть не упал с паперти.

— Ваше высокоблагородие…

Поток людей подхватил его, он ткнулся чуть ли из под ноги Петру Александровичу.

— Ваше высокоблагородие! Тимофей Семенов Лапкин, крестьянин и солдат… с японской войны… Простите, Христа ради…

Здесь, на паперти, где еще пахло свечами и ладаном, где раздавали милостыню хромым, слепым, юродивым и убогим, Петр Александрович бывал исполнен строгой, но благожелательной торжественности. Ветер пушил его бороду, и люди обходили его почтительно и робко.

— Ну, старый, — произнес он без злобы, — ты как ребенок! Разве вчера тебе не сказали?

Петр Александрович изволил даже остановиться.

— Когда к тебе взывает царь, наместник бога, то это все равно, как если б к тебе взывал сам бог. Грешно противиться воле божией. Ко мне вот царю взывать не пришлось — я сам пошел.

— Ваше высокоблагородие!.. Как перед господом богом… Рад служить богу и царю… служил ведь в японскую… бог свидетель… преданно служил… Вместе с вашим высокоблагородием…

Тогда Петр Александрович остановился вторично, и остановка эта была определеннее и дольше. Он пристально и строго вгляделся в лицо мужика.

— В пятом году? — многозначительно спросил он.

Вся строгость его постепенно собралась в уголках глаз.

— Тоже небось шалил? Ну, вот видишь! Бог дал, тогда служили вместе и теперь вместе послужим.

Строгость в уголках его глаз сменилась пронзительной усмешкой.

— Вот такие, опытные, и нужны отечеству!

— Ваше высокоблагородие… Я буду, я рад… Я в бога верую… Только до весны бы… Невестка, сына жена… солдатка…

— А на что ты невестке? Только помеха в избе. Не бойся, она одна не останется.

— Землица ведь… Здоровье…

— Иди, куда отечество зовет! Отойди с дороги…

— Ваше высокоблагородие!.. Благодетель!..

Лицо Петра Александровича, уже спускавшегося с последней ступеньки, вспыхнуло. Подняв руку, он указал на соборные главы.

— Россия! Слышишь, мужик, Россия-мать — в опасности! Погибнет мать-Россия — и избы твоей не будет. Все погибнем. Бог повелевает: «Отстаивай то, что дал тебе бог! Защищай мать, родительницу, кормилицу! Грудью! Сердцем! Всем!» Прочь с дороги! И не надоедай мне больше!

Тимофей ухватился за последний убегающий миг. Последний миг жжет виски, вскипает в груди.

— Ваше высокоблагородие! Барин! Благодетель наш!.. Дозвольте мужику… хоть поле убрать… да засеять…

И еще раз остановился Петр Александрович. Глава его блеснули холодной сталью.

— Поле? А мое поле? Как убрали? Я — на службе государевой! А у вас там — са-бо-таж! Ступай… дай дорогу…

И Тимофей увидел только спину Петра Александровича со строгими складками гимнастерки. Какие-то любопытные, стоявшие поодаль, теперь отважились засмеяться.

— Ваше высокоблагородие! Смилуйтесь!..

Тимофей споткнулся об чью-то нарочно подставленную ногу.

— Ваше высокоблагородие!..

Он догнал эту величественную спину со складками от плеч к ремню:

— Ваше высокоблагородие!..

Но тут уж брови Петра Александровича сурово нахмурились.

В этот момент какой-то солдат отступил перед ним, судорожно взбросив ладонь к козырьку, и этому солдату Петр Александрович коротко приказал:

— Гони!

Солдат схватил Тимофея за подол рубахи и за рукав.

— Куда, старый! Отойди! Слышишь ведь, говорят тебе — отойди! Ну и отойди. Все мы служим…

Тимофей посмотрел на него тупым, отсутствующим взглядом. И вырвался от него не сразу.

А вырвавшись, бросился к красно-кирпичному зданию комендатуры.

Но комендатура оказалась на запоре. Перед ней было пусто.

Тимофей молча, надолго уселся под стеной — на то самое место, где сидел вчера с любяновским мужиком.

38