Истоки

Петр Александрович был сегодня таким строгим потому, что вчера, как раз вчера, впервые за последние десять лет, в отчете управляющего Юлиана Антоновича он прочел зловещее слово: «Саботаж!»

Он знал это слово. Поныне морозом и пламенем жжет оно ему мозг.

Так, значит, опять — са-бо-таж?

И сейчас еще поджимает холодные губы Петр Александрович, приказывая прапорщику:

— Впустить!

Тимофей, узрев столь близко величественную бороду и розовые щеки самого Петра Александровича, остановился у двери и поспешил низко поклониться.

— Кто та-ков?

— Тимофей Семенов Лапкин, крестьянин… Села Крюковского, Базарносельской волости, вашего уезда…

Тимофей не отводил глаза от морщинистой, но розовой руки — руки Петра Александровича, в которой зажата его судьба и судьбы стольких мужиков.

— С чем пришел? Что за важное дело, позволяющее крестьянам в будний день совершать прогулки в город? Или работы нет у вас… и на Александровском?

Тимофей еще раз торопливо отвесил низкий поклон, неловко коснувшись шапкой пола. Он покраснел, и глаза у него заблестели.

— Ваше высокоблагородие! Отсрочка у меня по приказу врача… после тифа! Ваше высокоблагородие — с силами собраться не могу! Тело-то старое… Ну и… покорнейшая просьба от вашего раба… Ваше высокоблагородие! Один я на хозяйстве… сын у меня ушел служить царю-отечеству… и с радостью… Сноха на руках! И хозяйство! Рук не хватает… Услышьте просьбу, барин, ваше высокоблагородие! Я ведь царю служил… с радостью! Пока здоровья хватало… Окажите милость, отпустите… либо отсрочку дайте…

Тут Тимофей, от страха которого не укрылись тучи, сгущавшиеся на челе Петра Александровича, снова быстро поклонился и повысил голос:

— Ваше высокоблагородие, покорнейше прошу, за зиму бог здоровье вернет, и весной пойду… с радостью…

За царя и… и за вас!

Тимофей сильно потел, и запах пота его распространился по комнате.

Петр Александрович, выпрямившийся вначале, а затем медленно и неумолимо сосредоточивший свой гневный взгляд на этом смельчаке, вдруг, не сказав ни слова, резко постучал по столу.

Старый прапорщик тотчас вбежал, и полковник, перевалив всю тяжесть своего взгляда на него, как бы высек из гранита:

— Убрать! — И взорвался: — Эт-то что такое?

Не дыша от испуга, растерявшийся прапорщик поспешно вытащил Тимофея за рукав. А за дверью обрушился с бранью на писаря.

Писарь широко открыл глаза, побагровел и усердно стал выталкивать Тимофея в коридор, крича:

— Видали дурака! Посади свинью за стол, она и ноги на стол! Ишь мошенник! А вот я тебя в кутузку!

Тимофей знал, что в таких обстоятельствах мужику следует помалкивать. Поэтому он послушно и без злобы дал себя вывести и снова уселся на старое место у кирпичной стены. Подождет — ужо писарь добрее станет.

Выждав долгое, долгое время, он снова потихоньку вошел. Еще раз, еще тише и смиреннее будет ждать он, пока на него обратят внимание.

Писарь, увидев его, так и вспыхнул:

— Что тебе еще?

— Нам… насчет отсрочки… к вашей милости.

— Жди!

Теперь Тимофей уже с радостью вернулся на свое место у стены.

— Ждать сказали, — с облегчением и бахвальством сказал он любяновскому мужику, тоже уже который раз ждавшему здесь решения.

Теперь, казалось обоим, они во всем сравнялись. И уже как старые знакомые и товарищи, гораздо сердечнее и откровеннее, разговорились о мужицкой беде. Теперь каждое слово обрело свой вес и душевную значительность.

— Гм! Тут, брат, мозгой шевелить надо…

— Еще бы!

— Как одной парой рук всем послужить: и царю, и барину, и своему хлебушку…

— Эх!

В теплом дружеском единении вместе поели хлеба, запили водой из колонки, предназначенной для того, чтоб поить скот на базаре.

Когда они таким образом пообедали и снова уселись на землю, за Петром Александровичем приехала коляска. Упитанная лошадь, чья шерсть блестела как шелк, вызвала искреннее восхищение обоих. Тем не менее им не удалось склонить к общительности солдата, сидевшего на козлах.

Петр Александрович вышел из красно-кирпичного здания неожиданно. Ветер схватил его на пороге за белую бороду, но не посмел коснуться его величавости. Выцветшие солдатские гимнастерки, замызганные шинели вскочили и замерли, поднялись мужики, чем-то подобные ржавым обломкам железа, поснимали шапки, закланялись. Тимофей инстинктивно спрятался за других.

Петр Александрович с достойною строгостью во всей фигуре прошел к коляске меж подобострастных лиц. Ни одно его движение не ушло от толпы. Но вот Петр Александрович сидит на высоком мягком сиденье; над ним — синее небо, под ним — люди, уже готовые надеть свои фуражки и шапки; и тут его строгость, исполненная достоинства, постепенно преобразилась в иную строгость, отечески-теплую к этим темным, взлохмаченным русским людям.

— Ну как, детушки, — вскричал он, — все призваны?

— Все!

— Так! — проговорил он, усаживаясь поудобнее. — Помните же, детушки! Пришло время послужить царю и отечеству! Бог спасет наше отечество ради верных его слуг! И наградит их… Идите же и воюйте… с богом! А саботажников, которые свили свои змеиные гнезда за спиной у преданных, — я истреблю!

Вдруг он показал пальцем на Тимофея, съежившегося позади всех.