Истоки

— «Чешский учитель, чешский профессор не только всегда стремились привить нашей молодежи любовь, горячую любовь к народу и родине, но и учили всегда любить и почитать великую славянскую семью. Они воспитывали в нас высокое чувство славянской общности и гордости за то, что и мы славяне. Чешский интеллигент, студент, крестьянин и ремесленник уже неоднократно доказывали свою безграничную любовь к народу…»

— Рабочий тоже, — крикнул откуда-то из угла Гомолка.

Беранек робко и преданно посмотрел на Бауэра. Бауэр утомленно потер лоб.

— «…удивительное самоотвержение в области национального образования…»

Далее Завадил еще выше поднял голос, хотя слова и не были подчеркнуты:

— «…чешского рабочего…»

— А вот и рабочий! — торжествующе заметил Гавел.

— Тихо! — остановил их Бауэр.

Голос Завадила дрогнул от волнения, и в душе Беранека затрепетало от растроганности и все того же, не оставляющего его беспокойства.

— «Чешского рабочего… — повторил Завадил, — патриота и интернационалиста, германские прихвостни выбрасывали с работы, выгоняли из квартир жестокой зимой на улицу, кормили обещаниями, пугали, угрожали, он страдал от нищеты и голода, он видел, как от горя и голода льются слезы по бледным лицам жены и детей, — но он оставался чехом и детей своих воспитывал в национальном духе…»

Гомолка, не в силах сдержать волнения, спрыгнул на пол:

— Вот это верно!

— Тише!

— «И сейчас этот рабочий пойдет на губителей своей нации и жестоко отомстит им за слезы близких…»

Гавел воспользовался паузой, сделанной Завадилом, и запел:

…И несет клич борьбы, мести гром…

— Не надо! — одернул его один из обуховцев, по имени Фейт, и с той же преданностью, как и Беранек, посмотрел на усталого Бауэра.

— «Чехи и словаки, которые не могут быть солдатами, отдадут ради святой цели все, что имеют, — разум, руки, имущество…»

— Правильно. Все могу отдать… и это самое имущество, которого у меня нет.

— Как и разума! — буркнул в тишине Гавел, и взрыв смеха, словно вспышка молнии, разрядил торжественность момента.

— Дальше! — нетерпеливо заметил Бауэр.

И Завадил, собравшийся было что-то сказать от себя, снова взял отложенный газетный лист и продолжал, стоя:

— «Объединимся против черно-желтого чудовища [188] и на Дунае, бесстрашно и мужественно объявим ему яростную истребительную войну, войну не на жизнь, а на смерть…»

Хотя читал Завадил, но пленные смотрели все же на Бауэра, и, когда Завадил сделал паузу, никто не захлопал, будто чего-то выжидая. Бауэр стоял, как учитель перед учениками, и вид у него был озабоченный. Беранек же во время паузы напряженно выпрямился и наморщил лоб от чрезмерного усердия, вызывая в себе чувство, близкое к благоговенью.

Под конец, когда все отчеркнутые газетные статьи и сообщения были прочитаны, Бауэр подал Завадилу присланные вырезки — сложенные им в определенном продуманном порядке.

Слова, произносимые теперь Завадилом, вздувались, как флаги на ветру, и звенели под напором ритма. Завадил вскоре и сам с наслаждением поддался этому потоку, поплыл по течению и, опьянившись ритмом, утратил смысл декламируемых фраз:

— «В морозные ночи, когда дым костров душил нас и щипал глаза, когда мы сушили сырые шинели и вонью и смрадом промокших сапог наполнялся воздух, мы говорили об этих задачах. И решением было: нам нужен судья, не знающий ни жалости, ни пощады… И нам известно почему!.. И много было таких ночей, и мы были мечтатели и будем мечтатели снова — но не ранее, чем смолкнет треск пулеметов. Пришло время действовать. Завтра будет поздно! Мечтать мы будем, когда завершим наше дело, мечтать у теплых чешских очагов, в нежных объятиях жен…»

Дочитав первое «Послание к чешским пленным», Завадил как бы прислушивался мгновение к замирающим звукам собственного взволнованного голоса, потом медленно взял со стола следующую вырезку.

— Внимание! — воскликнул он неожиданно и повелительно. — «К н а ш и м с т р е л к а м!»

Он сделал краткую паузу, чтоб увеличить напряжение, и загремел:

— «Нет, не найдется губ, достойных целовать ваши следы! Вы, добрые, простые парни, бесхитростные братья наши, вы, почувствовавшие, что иначе нельзя, невозможно, вы и теперь, как потомки великих предков, в разбитых сапогах, в рваных мундирах, но с оружием в руках! — все равно прекраснее всех красавиц мира! Вам не нужно повторять: «Крепитесь!» «Иного пути не было и нет!» — Гремит ваш ответ: — «Вперед, ни шагу назад!» Ваш соколиный взгляд знает только одно направление! Вы не оглядываетесь на павших, не замечаете потерь в ваших рядах. В упрямых чешских головах одна мысль: пролитая кровь России вливается силой в наши мышцы, поцелуи Франции, улыбки Италии бодрят наши души, плечи Англии служат нам опорой, надгробные холмы павших сербов проложили нам путь. Там, дома, цепи уже не зазвенят. Вперед! Разбить оковы на чешском льве, и он восстанет из грязи, как сказочный феникс, возрождающийся из пепла…»

В наступившей после этой рокочущей тирады тишине Завадил тяжело опустился на стул.