Испытание Тьмой

Ну а что делать, когда полный день — работа, а вечером приходится то по дому чего-то делать, то по работе чего-то заканчивать? Поневоле начнешь полуночничать. Хвала предкам, пока здоровье позволяет.»

Но все же интересно, нельзя не признаться. С точки зрения любой науки — истории там, философии, теологии и прочая — все это полный и несомненный бред. Даже не мистика, там хоть что-то на логике нормального мира основано. Но ТАКОЕ? Испытания, Стражи, Пути, Знаки, формулы как-их-там… Нет, ну ладно бы только это — знакомые слова, могли сами по себе всплыть в памяти и встать на соответствующие места: кто ж его знает, это подсознание, какой «логикой» оно руководствуется. Но откуда берутся в этих снах стихи?

Вот, опять: не успел подумать, а они уж тут как тут…

Я помню острые шипы тернового венца,
И рев взбесившейся толпы у черных врат дворца,
И блеск всевластного глупца,
И человека без лица,
И стертый в крошево и пыль Знак Меры и Конца.

«Ну скажите на милость, КТО это сочиняет?! Кто и зачем?»

Всевидящее мироздание, к которому обращен вопрос, как и следовало ожидать, не дает ответа.

Был бы собственный талант стихотворца, оно бы понятно. Так ведь нет его! Все рифмы и ритмы, сочиненные за всю сознательную жизнь, ограничивались вырезанной на школьной скамье похабщиной, за которую некогда так всыпали горячих, что сие навеки отвратило от мысли заняться стихосложением и гравюрой. Поэзия всегда ассоциировалась с широким кожаным ремнем и рвущей болью пониже спины.

Однако ни эти строки, ни те, что приходили во сне, такого ощущения не вызывали. Странно, но факт. Это запомнилось отчетливо.

Запомнилось…

Я помню серое Ничто за гранью бытия,
И Тварей Бездны жуткий стон, и крики воронья,
И скрип ползущего ручья,
И свист летящего копья,
И меж землей и небом столб, где вьет гнездо змея.

Ну почему, за какие такие грехи это наказание? Лечь и попробовать выспаться, что ли, — так ведь снова придет этот сон, и наутро окружающий мир снова покажется тенью, нелепой выдумкой; и снова начнутся предположения: что тут произошло, пока Акинак отсутствовал…

Нет, это никакие не галлюцинации и не наваждения! Это прямо рок какой-то!

Рок…

Я помню роковой обет отмщенья и борьбы,
И смерть во тьму ушедших лет, и смех слепой Судьбы,
И как восставшие рабы
Свои предсмертные мольбы
В единый сплавили Завет, что сказкой сделал быль.

Нет, с этим решительно надо кончать! И так глаза уже ввалились настолько, что уже кажется, будто черные круги вокруг них не появились за последние недели, а существовали с момента рождения. И так уже при виде церкви пробирает дрожь, а проповеди, ранее навевавшие здоровый и крепкий сон, теперь повергают в совершенно беспричинную ненависть…

Хочется лишь одного: чтобы все это закончилось! Хочется только покоя!

Я помню собственную речь пред армией немой,
Когда на свой двуострый меч пал вражеский герой,
И как узрели мир иной
Те, кто свой вел последний бой,
И как в эпоху долгих сеч наш мир обрел покой.

Первые лучи рассветного солнца, отражаясь от натертого до блеска паркета, бросают блики на висящий в углу клинок, который то ли прадед, то ли еще кто-то из предков спер из какого-то разграбленного музея. И в детстве, и позднее довольно часто держал в руках этот короткий меч (никудышный баланс, совершенно тупой и, вполне возможно, развалится от одной попытки взмахнуть им, не говоря уж об ударе) — и никогда не ощущал ничего особенного.

Тем не менее вдруг захотелось подойти и коснуться старой костяной рукояти. И конечно же, ладонь словно прилипает к эфесу; где-то внутри возникает уверенность в том, что так все и должно быть.

Четким, заученным движением меч выскальзывает из ветхих, облупившихся ножен, и без всякого удивления обнаруживается, что металл лезвия блестит чистой бронзовой полировкой, и края заточены так, что хоть брейся…

— Нет!

Меч убирается в ножны и возвращается на место.

Слишком резкое движение вырывает из стены проржавевший крюк, и каким-то образом выскользнувший из ножен меч, упав острием вниз и ударившись об угол каминной решетки… словно стеклянный, разбивается на множество осколков! Последние со звоном рассыпаются по полу — и в этой беспорядочной россыпи угадываются строгие рифмованные строки: