Испытание. По зову сердца

— «Здравствуй, дорогой Яша! Горжусь тобою. Обнимаю и целую тебя. В конце лета я получил от Нины из Княжина письмо. Из него узнал, что ты на Западном фронте и участвовал в битве под Москвой. Разгром врага под Москвой — это чудо! Чудо единства народа и партии! Восхищены подвигами Красной Армии. Посылаем целый самолет пулеметов и минометов, изготовленных руками наших рабочих. В своем письме к командованию мы просили, чтобы часть этого оружия дали и твоей дивизии. Один пулемет и один миномет собрал я сам с помощью друзей — старых коммунистов — и посылаю тебе лично. А ты вручи их самым лучшим боевым расчетам. Пусть они этим оружием громят ненавистного врага. Что касается меня, то я, Яша, наперекор старческим недугам, возглавляю завод, работающий на оборону. Ваша победа под Москвой вдохновляет нас на трудовые подвиги. Мы, Яша, так же, как и осенью девятнадцатого года — это ты хорошо помнишь, — самоотверженно трудимся с противогазом на плече и винтовкой у станка. И верим, что недалек тот час, когда славная Красная Армия прорвет блокаду и наш родной Ленинград снова станет свободным. Шлем тебе и воинам твоего соединения горячий рабочий привет! И желаем всем вам боевого успеха в сражениях с немецко-фашистскими захватчиками.

Всего тебе хорошего в боевых делах и в жизни!

Илья Семенов».

Закончив читать, Яков Иванович промолвил:

— Какой человек! Глыба!

— А кто он тебе? — заинтересовался Хватов.

— По родству — никто, а по душе — родной. Старый коммунист, коренной питерский рабочий. Ему сейчас, наверное, — Яков Иванович напряг память, — так лет шестьдесят шесть — шестьдесят семь... Мой духовный наставник. Еще при царе он увлек меня на революционный путь. Это один из тех, кто отдал всего себя партии и народу, солдат старой большевистской гвардии...

Все, находившиеся здесь у штабеля, стояли молча, словно завороженные. Пожилой, с гусарскими усами красноармеец не чувствовал даже, что его пальцы больно жжет догорающая цигарка.

— Вот какие люди, а? — глядел он на Железнова. — Там, небось, и жрать-то нечего, и от холода стынут, а куют оружие. Эх, фашист проклятущий, что наделал... Товарищ комдив, разрешите обратиться. Хлебушко им, блокадникам, хоть дают?

Железнов ответил:

— А вот прикинь. Нам дают два фунта хлеба, а им — рабочим — полфунта, а населению — совсем восьмушку. И все же они куют оружие и славно куют. Вот так.

— Страшно подумать, товарищ полковник... — нахмурился солдат. — А нельзя ли им помочь нашим пайком? А? Например, поубавить нам на четверть дневной рацион, так на неделю, и, глядишь, им незаметно два пайка.

— Конечно, можно, — вместо Железнова ответил Хватов. — Но для этого, товарищ Галуза, надо красноармейское согласие.

— Да разве кто из нас откажет? Ты, ты, ты откажешь? — тыча пальцем, спрашивал Галуза стоящих рядом с ним красноармейцев. Те в один голос ответили: «Конечно, нет». — Вот видите? Все как один! — Затем Галуза подошел к подарку комдива. — Дайте мне этот пулемет, показывая его бойцам, я целый полк сагитирую. Этот пулемет сильнее всякого слова.

— Спасибо, товарищ Галуза! Большое спасибо! — Хватов потряс руку бойца. — Будет хорошо, если напишете обращение к воинам дивизии. В этом я вам помогу. Согласны? Мы его поместим на первой странице нашей газеты. — Галуза утвердительно кивнул головой. — Вот и хорошо. Тогда идите к себе, побеседуйте с товарищами. Подумайте, что написать, а немного попозже я зайду к вам.

Бойцы ушли.

Дождь стих, и Ирина Сергеевна повела Железнова и Хватова прямой тропкой к своему дому. Там, скинув плащи, Железнов и Хватов разместились за большим крестьянским столом, освещенным ярким светом электрической лампочки.