Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Сегодня — день Матяша, так что всех благ тебе, Папочка. Вчера я все же открыл бутылку бордо — в гостях у нас был Й. («Й.-младший»), и, поскольку нас это радовало — и меня, и его, — я сказал ему, что должен, «пусть по другому случаю», открыть бутылку хорошего вина, так что выпьем за наше счастье! Я был ему благодарен за помощь, о которой он даже не догадывался. А вечером кто-то из гостей, заговорив о сексотском прошлом Грабала (о котором мы изо всех сил пытаемся забыть, хотя он поведал об этом сам, с большой искренностью большого человека — но, увы, это не помогло), заметил, что было бы интересно взглянуть на его донесения, поскольку не исключено, что он дурачил госбезопасность. Это исключено, сказал я, может быть, он пытался их одурачить, но в конечном счете в дураках оказался он сам. Не бывает безвредных доносов, и все стукачи — мерзавцы! заявил я воинственно и оглянулся по сторонам. Но никто мне не возразил. Разумеется, человек вправе испугаться, продолжал я мудрствовать, и от страха с ним может произойти что угодно, но потом с этим «что угодно» ему предстоит что-то делать. Я говорил несколько больше, чем следовало бы, но, с одной стороны, уж очень меня измотало все это, весь этот каждодневный труд, а с другой — просто было приятно находиться среди этих людей, рядом с ними я чувствовал себя в безопасности. Кстати, кто-то спросил, для чего я пишу, на что я не смог ответить, отделавшись развязными банальностями. А ведь мог бы прямо сказать, что испытываю постоянный внутренний жар, побуждающий меня биться над тайнами мироздания, всепоглощающий жар любознательности и тщеславия. И это правда, только скажи я об этом вслух, как правда тут же стала бы ложью (к тому же смешной, но это в данный момент значения не имеет.>

3 марта 1960 года

Прежде чем переписывать следующее донесение, я прочел его. Глотаю слезы, но это не получается. с. Плачу скорее от бешенства, от стыда, нежели от сочувствия. Я мог бы собрать информацию о заграничных благотворительных обществах, о составе их руководства, а также о том, какую деятельность они ведут в отношении Венгрии и через каких лиц. Могу также узнать, какое участие принимают в работе этих организаций представители венгерской аристократии, живущие в Вене. И т. д., еще два абзаца в таком же духе об эмигрантских объединениях и о том, поддерживают ли их официальные австрийские органы.

Ах ты подонок. Предатель позорный. Ну вот, мы поднялись еще на одну ступеньку. Sic itur ad astra[58].

[M. любовно и увлеченно рассказывает мне о Т., о том, как ему худо, бедняге, как он одинок, обездолен. Ему не к кому обратиться, у него нет семьи или — он пристально вглядывается в меня, на лице его просветление, — как, например, у тебя, такого отца! Я ответил ему одной из наилюбезнейших своих улыбок и так громко вздохнул от переживания выпавшего на мою долю счастья, что едва не обрушил театр.

Где как раз шел «Амадей» Шаффера. (Внезапно, уже сейчас, меня охватывает нервное нетерпение, ну о чем я болтаю здесь, тяну время, надо закончить, опубликовать, и пусть рушится, чему суждено обрушиться, пусть все уже кончится, то есть нет, кончиться это никогда не может — ведь я навсегда останусь сыном своего отца, — но пусть я уже закончу <сделаю завершенной эту часть мира>). В одной из сцен над умирающим Моцартом возвышается всей свой грубой мощью Иван Дарваш в роли мерзавца Сальери, и Моцарт вдруг просит его: Отец, подними меня, как бывало! и я, сам того не замечая, повторяю за ним: Отец, подними меня! с., как бывало, с., и плачу, но в зале сольнокского театра благодатная темнота, Сольнок погружен во мрак, самый темный венгерский город, так что никто ничего не видит, ни о чем не догадывается, только надо будет в конце спектакля, когда включат свет, немного подправить «грим». А у очаровательной актрисы, сидящей рядом со мной, на чулке (я это не выдумываю) побежала петля — у каждого свои беды. ж. с.]